I hate you

Людвиг просыпается резко, едва ли не вскакивая с кровати, устало трёт лицо, прогоняя остатки кошмара, и выпивает таблетки, лежащие рядом с кроватью на столике. Они оба уже привыкли к этому, поэтому Иван как-то пассивно на это реагирует, переворачивается на бок и вперивается взглядом в чужую спину. Про себя начиная подсчитывать шрамы. У Германии они везде. Пускай даже они не люди, чтобы получать их, но они остаются. От застарелых ран, от экономической и политической ситуации страны в целом. Слишком много факторов, половину из которых они даже не знают. Но это и не важно. Шестьдесят шрамов от плети, превративших спину в странное подобие папье-маше. Ещё три длинных полоски, уползающих за резинку постельных штанов — не очень добросовестная немецкая граната, взорвавшаяся у Людвига под боком. Ну, ладно. Не одна граната, а целый ящик. Ещё куча следов от уколов на сгибах локтей. Даже несмотря на то, что он перестал принимать меньше полтора года назад, они останутся с немцем навечно. Иван выдыхает и касается ладонью ссутулившейся спины. — Meine Liebe, — зовёт Брагинский, — ложись спать. Людвиг покорно подчиняется, ложится на самый краешек и сжимается в позу эмбриона. — Не так, — подсказывает русский, развернув и притянув Германию к себе. В итоге они оба лежат посередине. — Вот так. На Ивана смотрят несколько непродолжительных секунд, благодарно кивают, а затем закрывают глаза, удобно устроившись на чужом плече. На лице у Людвига шрамы едва заметны. После войны, на тонкой коже неприятно выделяется длинный рубец, задевший глаз, обозначающий деление страны. Но потом всё пришло в норму, страна склеилась и шрам... стал намного менее заметным. Если не вглядываться, то и не увидишь. — Schlafen... — тихо просит немец. — Да, да, хорошо, — Брагинский аккуратно целует засыпающего Людвига в лоб, выключая светильник на тумбе. Комната погружается в темноту. В темноте Германию не видно, но Иван уже наизусть выучил каждую зажившую рану на его теле. Длинный, рваный шрам на бедре от куска арматуры — когда именно он получил его, Людвиг не говорил — идущий почти до коленного сустава. Множество мелких царапок на груди Брагинский не считает — слишком их много, а вот полоску от русского штыка под рёбрами он помнит. — Я слышу как ты думаешь. Думай, пожалуйста, потише. Иван хмыкает. — Не могу. — Тогда скажи о чём думаешь, может я помогу. — О твоих шрамах, — признаётся Брагинский. Он слышит тихое дыхание, а потом на него наползают, осторожно умещая голову у него на груди. — Ящерка. — И что же? — Думаю, ты даже с ними очарователен. — Флирт не твой конёк, — фыркает Германия. — Я из-за тебя начал думать о твоих. Придурь. — И что? — Шрам здесь, — Людвиг осторожно когтями проводит по ране на глазу, — здесь, — ладонь ползёт ниже, оглаживая пулевое в сердце, — а ещё несколько на спине, и вот тут, — он осторожно надавливает на живот, прямо над почками, где находится несколько ножевых подряд. — Я всё правильно помню? — Будто карту выучил, — ухмыляется Иван. — Как же так? Он осторожно берёт Людвига за подбородок, приподнимая его чуть-чуть, а затем целует мягкие губы. Германия поддаётся сразу. Не разрывая поцелуй, меняет позу, почти что ложась на Брагинского, позволяет чужому языку коснуться его собственного. — Meine Liebe, — тихо говорит Иван, поглаживая немца по скуле, — und mein Untergang. Людвиг не отвечает, лишь как кот трётся о ладонь, выпрашивая больше ласки. — Ich liebe dich, — признаётся он, инстинктивно отводя взгляд. — Ich liebe dich so sehr. — Повтори, пожалуйста, — просит Брагинский. В последний раз он слышал эту фразу в порыве страсти и не мог сказать, было ли в тот момент это истинной правдой, а не всплеском эмоций. — Я люблю тебя, — Людвиг по-детски смущается, пылающее лицо в руках пряча. — Я тоже тебя люблю. И хочу быть с тобой вместе. — Это значит, что мы... — Германия теряет дар речи. Не может этого быть. Неужели он..? — Пара? — спрашивает Иван, включая свет. — Если бы спросил меня об этом раньше, я бы не знал, что ответить. Но... мы с тобой сколько? Почти две сотни? Даже больше, — русский садится на кровати. — Мы дружили, мы воевали, мы торговали. Чёрт, да ты стал неотъемлемой частью моей жизни. Поэтому... Я думаю, да. Но я не могу этого сказать, пока не скажешь ты. Так ответь мне: пара ли мы? — Я... А если я снова объявлю тебе войну? Если вдруг появится кто-то, кто во много раз хуже Гитлера? Если он придумает способ меня контролировать? Я же... Я... — Людвиг с кровати вскакивает, к окну подходит. — Я не могу... Нет. Иван встаёт за Германией, обнимая его. Тот дрожит в его руках. Его страхи имеют зерно логики, но оно никогда не вырастет. Брагинский уверен в этом. Он не позволит. — Я не позволю, Людвиг. Я обещаю. Однажды допустив такую ошибку, я не хочу её повторять, — он разворачивает немца лицом к себе. — Попробуй убрать политику и обратись к сердцу. Что ты чувствуешь ко мне? — Я... я люблю тебя, но... — Германия взгляд отводит. Ему страшно. За себя, за Ивана. За то, что между ними происходит. Ему и этого достаточно. — Но мне страшно. Я не могу просто взять и откинуть политику в небытие. Я просто... Людвига затыкают жадным поцелуем, резко за талию притягивая. — Твои страхи имеют основания, но у тебя есть я, — вкрадчиво говорит Брагинский. — У тебя есть Гилберт и Родерих. Просто не пытайся всё вытянуть один. Вместе со мной у тебя ничего не произойдёт. — Versprichst du es? — Обещаю, — русский улыбается. — Так что ты скажешь? — Мы... — Германия застенчиво улыбается, — мы пара.