Змееносец

      Ночь, зима и спутник нагнали ее три квартала спустя. В Лэйквью все друг друга знали, а уж пройти по Лейн-стрит, не отдавив ни одного любопытного носа и говорливого языка, было решительно невозможно. Особенно если ты идешь с неизвестным мужчиной с неприлично длинной косой и макияжем. В его куртке. Ночью. В Марди Гра. Кайя не выдержала и стукнула сама себя по лбу, обходя по широкой закустной дуге мисс Вашон, строившую глазки брату ее соседки, Пайпер, у закрытой на ночь булочной. Кайин спутник, разгуливавший в одних рубашке и шарфе, будто так и надо, время от времени хмыкал, но шел за ней.       Куда она шла, Кайя не знала. Одна она забралась бы на старую иву, раскинувшуюся у канала, летом – любимое пристанище влюбленных парочек всего Лейквью, а зимой, по слухам, служившей пристанищем какому-то речному лоа. Кайя в лоа не верила, а, может, лоа не верили в нее. Так причитала Луиза, когда гадание на Кайю в очередной раз выдавало какую-то несусветную чушь.       Но, так или иначе, придурочных ходить к этой иве зимой, кроме Кайи, во всей округе не было. Дурь она и так творила страшную, одной больше, одной меньше.       Скамья, сколоченная еще, поди, при Кайином деде, наполовину вросла в ствол. Кайя, по детской привычке, обхватила его – рук не хватало даже на треть. Когда она отступила, парень подошел и запустил руку во внутренний карман своей куртки – снова, будто так и надо, бесцеремонно лезть к ней почти за шиворот – достал оттуда мундштук и портсигар. Руки у него были ледяные, это Кайя почувствовала даже сквозь двойной слой ткани, и она стала поспешно стягивать с себя куртку. Не хватало еще, чтобы он из-за нее заболел.       Но куртка осталась на ней. Едва взглянув на ее некстати покрывшуюся мурашками руку, парень закусил мундштук и строго цыкнул, быстро затянув на ней пояс. Куртка смешно сжалась, что-то грюкнуло в карманах, а Кайя почувствовала себя маленькой девочкой, снова донашивавшей одежду за здоровенными братьями. Тепло. Безопасно. Уютно.       Всегда ли у нее в голове так пусто, или это странный табак, что он курит, экзотический одеколон, который, кажется, навсегда въесться ей в волосы, или музыка, что играет на том берегу канала?       Щелкнула дорогая зажигалка, на мгновение осветив его лицо. Кайин спутник сел на скамью, вместо меча, положив между ними портсигар. На крышке было что-то выбито, но рассмотреть в темноте не получалось.       Кайин взгляд вновь и вновь возвращался к его лицу. К длинным пальцам, держащим мундштук, к угольку почти не тлеющей сигареты. Пора бы домой, говорили остатки здравого смысла. Подышала, вот и иди. А то надышишься.       Но на его лице, в глазах, на губах, пролегла тень улыбки, а табак пах так странно. Papa давал Кайе попробовать свою ужасную трубку, а от сигарет Поля умирал на подлете весь гнус на милю вокруг. А так, медом и пеплом, пахли руки бабушки и ее старая трубка.       Объяснять незнакомцу, что он пахнет бабушкой, Кайя бы не стала под страхом казни, как и заимствовать у него сигаретку, да и что с ней потом делать. Но Кайе было надо.       Кайя провела пальцем от папиросы по мундштуку, почти до лица. Во взгляде, что следил за ней, тепла больше не было. Скорее же… скука? И что-то еще. Так даже лучше. Кайя перевела взгляд ему за плечо и испуганно округлила глаза:       - Там что-то есть! Боже, что это?       Парень обернулся мгновенно, в руке его что-то сверкнуло. Он пристально вглядывался в темноту, неподвижный и напряженный. Совсем забывший о Кайе. Хе-хе.       Не мешкая, Кайя потянула мундштук на себя и затянулась. Но толи она что-то делала не так, толи сигарета потухла, но не произошло ничего. Едва сдержав разочарованный вздох, она отстранилась. И попалась.       - Тебя не учили не тянуть в рот всякую гадость? – ровно, так, что у Кайи холодок пробежал по лопаткам, сказал ее спутник. Он снова щелкнул зажигалкой и сильно затянулся. Его пальцы схватили ее за подбородок, и он выдохнул дым прямо ей в рот.       Его губы были холодные, а дым неожиданно горячий и крепкий. У Кайи из глаз брызнули сначала звезды, потом слезы, как от глотка бурбона. Она закашлялась, повалил дым, ее повело. Мерзавец придерживал ее и смеялся.       Но какой у него был красивый смех.       - Что, поцелуи кружат голову?       Кайя нашла в себе силы прохрипеть:       - Разве ж это поцелуй?       - Много ты в них понимаешь.       - А вот и понимаю.       Понимала Кайя достаточно, чтобы ей это было малоинтересно –опыты с помидорами и малышом Томми в 12 лет были признаны неудачными. Она отлупила его, а потом чмокнула за сараем, чтобы не дулся. Из-за чего весь сыр-бор, Кайя так и не поняла, а повторения не случилось. Томми после того лета вымахал, перестал быть малышом и перестал с ней знаться.       Да и если вот так, как сейчас, то спасибо, оставьте себе.       Кайя не заметила, как разделявший их портсигар куда-то исчез, а чужое лицо, напротив, оказалось совсем близко.       – Ни черта ты не понимаешь. Тебе нужен учитель получше.       – Как найдешь – сообщи. А пока, ну-ка, пусти!       – Дошутишься.       - И что тогда?       - Рискуешь понравиться.       Он щелкнул Кайю по носу, и Кайя ойкнула, закрыв открывшийся для ответной ремарки рот. Молча сделал еще несколько затяжек, и развернулся в сторону Лейн-стрит. Кайя заметила упавший в сухую листву портсигар и сунула его внутрь куртки, на миг запустив зиму за пазуху.       Обратно они шли еще большими огородами. Ну как шли – иногда и через заборы перелезали, и отодвигали подгнившие доски чужих сараев. Обычно бы Кайя боялась попасться на зуб какой живности, но сегодня ночь была на удивление тиха. Конечно, погодка стояла еще та, но по дороге им не попалось ни одной кошки, ни единой вороны, ни даже расплодившихся в последний год крыс. Единственный встречный – старый дворовый пес Боб, добрейшая собака, совершенно не годившаяся в сторожевые. Но и Боб, которого Кайя знала еще щенком, и который обычно с радостью лизал ей руки, лишь негромко скулил и забился в свою конуру. Кайе стало не по себе, хотелось быстрее домой, под пахнущее мылом одеяло, в обнимку с Мистером Пигглзом. Родной квартал, где она знала каждую кочку, в этой странной ночи казался чужим и жутким. Будто еще вот-вот, и оживут мамины рассказы о лоа. Кайя не заметила, как стала жаться ближе к своему спутнику, который шел уверенно, расправив плечи и не склоняя головы. То ли оттого, что он не местный и не слышал о вуду, то ли оттого, что мужчины не обращали внимания на «бабские россказни», как говорил papa. Ее спутник не отнимал ладонь, в которую она вцепилась обеими руками, шутил, донимал ее расспросами, но настроения разговаривать у Кайи совсем не стало.       А он все не отставал. Они словно поменялись местами – всю дорогу из дома он молчал, а теперь, в этой звенящей пустоте, словно заполнял собой все пространство. Хотел вывернуть ее наизнанку. Спрашивал, чего она хочет.       Она хотела, чтобы он замолчал – но тишина пугала ее. Хотела, чтобы отстал – но одиночество пугало еще больше. Его негромкий голос, рассказы о Каире и Париже, о большой-большой индийской реке лились патокой, так что все мысли слипались. Слипались с дневными тревогами, которые наутро вернутся. Кайя никогда не гладила тигра и не каталась на слоне, но гадюк ей хватало с достатком. Когда – если – ей разрешат вернуться в школу, то травить ее станут еще больше. Когда – не если, когда! – Морис отправится в колледж, продолжить учебу она все равно не сможет. Хочет она того или нет.       Пойдет работать. Выйдет замуж. Родит детей. Станет помогать родителям. Собираться с семьей на дни рождения и Рождество. Проживет долгую, счастливую жизнь и умрет в кресле качалке с табачной трубкой во рту.       «Хочу» заканчивалось вместе с детством, оставалось лишь одно большое «надо». Ответственность и взрослая жизнь не пугали Кайю, но шоры, которые взрослые навешивали на глаза, чтобы не смотреть за пределы колеи, что сами себе выкладывали, страхи, в которые сами себя заковывали, угнетали ее. Кайя понимала, что времена тяжелые, но все так стремительно меняется! Прогресс не стоит на месте, сколько всего удивительного открывается в мире вокруг!       - Maman говорит, что мечтать надо о платье, достатке, здоровых детишках, - буркнула Кайя, пробираясь через последний забор. Как смог это сделать высоченный мужчина, когда она едва просочилась в ту щель?       - И как, хорошо мечтать по указке?       Нет! Почему нельзя хотеть и погладить слона, и счастливо выйти замуж, и побывать на настоящем карнавале в Париже (ведь в Париже есть карнавалы?)? Но все смеялись над ней, а чаще хмурились. Говорили оставить дурацкие мечты и присмотреться к вон тому мальчику с соседней улицы.       Кому какое дело, что творится у нее в голове? Ему вот какое дело?       Кайя сердито насупилась, подходя к пострадавшей вчера яблоне. Стояла зима, и дерево спало. Не могло исцелиться, не роняло целебные слезы смолы. Поль замотал ствол ветхими тряпками – быть может, доживет до весны. Перед поломанным деревом Кайе стало стыдно, как перед старым, раненым другом. Она протянула к яблоне руку, но через мгновение оказалась прижата всем телом к стволу.       Вот она – прямо у дома, под окнами своей комнаты, под окнами спальни родителей, под сломанной яблоней, на которой висели ее качели – и не знает, кричать ей или шептать. Для того и другого надо было вдохнуть, а весь воздух из нее вышел, когда развязался узел на куртке, холод от рук забрался за поясницу, настойчиво потягивая ее за кончик косы. Заставляя запрокинуть голову, подставляя подбородок и шею.       Зачем так близко?       - Ну что, решила, чего же хочешь именно ты?       Рука под курткой скользнула по спине, задрав края и выпустив остатки тепла. Но Кайе было не до холода. От его взгляда мысли одновременно едва ползли и метались ранеными зайцами. Бежать, кричать, остаться, податься вперед.       Сказать. Что-то сказать.       - То, чего я хочу, мне по закону до декабря не положено.       Он застыл в дюймах от ее уха, куда все нашептывал. Отстранился, но не отпустил.       - И что будет в декабре?       - Свобода выбирать.       Рука, уже согревшаяся о ее затылок, разжалась, и Кайе стало почти жаль прервавшегося прикосновения.       - Когда же поздравлять с такой знаменательной датой?       - Пятнадцатого декабря. А что?       С полминуты – Кайя не знает, сколько прошло в тишине – он пристально смотрит на нее, потом резко отходит, так, что Кайя пошатывается. Он бормочет «проклятый безумец», облокачиваясь лбом о дерево.       - Кто? – не расслышала Кайя, кутая запоздалую дрожь в полы куртки.       - Император Нерон, родившийся с тобой в один день. Знаешь такого? Чувствую, вы с ним похожи.       По тону Кайя не поняла, комплимент это или оскорбление, но на всякий случай нахмурилась.       - Веришь ли ты в судьбу, Кайя?       Впервые он назвал ее по имени, и это неожиданно заставило Кайю вспыхнуть. Сильнее, чем когда он только что запускал к ней руки под куртку.       - Я… готова дать судьбе шанс. Если это хорошая судьба.       - Но тогда у тебя не будет выбора. А не в том ли твое желание?       Кайя пожала плечами и пошла за садовой лестницей. Начала выпадать роса – скоро рассвет. Мама всегда просыпается на рассвете.       - Не такая большая цена за хорошую судьбу. Пожелать можно что-то другое.       Он перехватил лестницу и взглянул ей в лицо через разделявшие их перекладины.       - А знаешь ли ты, чего хочу я?       Сдвинуться с места не получалось, даже уперевшись ногами. Ее ночной собеседник с виду не Теодор и не Поль, но ему будто ничего не стоило удерживать и ее, и здоровенную деревянную лестницу в неподвижности.       - Да ты сам, по-моему, не знаешь, чего хочешь, - процедила Кайя, пытаясь разогнуть его пальцы. – Бродишь неприкаянный. Вчера носился с незнакомой девицей, сегодня пришел бог весть куда, будто делать тебе больше нечего. Да пусти же!       Он рассмеялся. Тихо и искренне, и, против воли, сердце Кайи забилось часто-часто. Она даже забыла, что сердилась, что он никак не хотел отпускать. Он развел ее руки, и лестница с глухим шлепком упала на пожухлый газон.       - Вот что, Кайя, лошадь-оборотень с Лейн-стрит. Ты нравишься мне, потому я дам тебе добрый совет. Если в тебе есть хоть капля здравого смысла, то слушай внимательно. Твой бог любит троицу – и завтра, на третью ночь, прогони меня. Не выходи. Не смотри. Иначе сама виновата. Как в старой сказке, поняла? Но то будет завтра. А сегодня… иди-ка сюда, кое-чему научу напоследок.       В этот раз было горячо, куда горячее, чем от раскалённого дыма, разъедающего легкие. Но все равно он – мёд и пепел. Горький, как одиночество. Пряный, как желание. Конечно, она не скажет ему – ведь завтра он не придет, а она обо всем позабудет, ведь так и впрямь лучше.       Но то будет завтра. А сегодня ей кажется, что сон старой яблони сладко пахнет весной и свободой.