Domini lupi

      Брат Джакомо Монтана глядел на алеющий и медленно теряющий голубизну небосвод сквозь мутное от времени оконце библиотеки. Само заходящее солнце он видеть не мог, но даже просто смотреть на кусочек неба было особой привилегией для юного армариуса (1). До вечерни оставалось еще немало времени. Скрытый от чужих взглядов, он иногда позволял себе пару минут покоя, и задумчиво наблюдал за сменой дня и ночи или осыпающимся, подчинившимся осени миром. Было в этом что-то великое, трагичное и прекрасное. Солнцу всегда предстояло закатиться, земле — покориться осеннему умиранию. Так и юность — его и младших послушников — рано или поздно отцветет, покорная воле Господней, как отцвела когда-то весна старших ученых братьев и святого отца-настоятеля.       Взгляд молодого библиотекаря невольно зацепился за возившихся в клуатре (2) послушников — воспитанников монастырской школы. Старшие братья отправились проводить пресвитера-периодевта (3), покинувшего их крошечную обитель после традиционной визитации (4). В монастыре остался только отец-настоятель, пара пожилых ученых братьев, и сам Джакомо, бывший помимо смотрителя библиотеки и небольшого скриптория также помощником брата-инфирмария (5), а потому практически не покидавший ставших родными стен. Конверсов (6) он не считал, так как не имел с ними прямых контактов — fratres barbati обычно получали приказы напрямую от аббата или старших братьев.       На шум, начавшийся в клуатре, а затем охвативший и неф, перекинувшись во внутренние помещения и на верхний этаж, где располагалась библиотека, он не сразу обратил внимание. Но когда невнятная и непривычная для тихой обители возня переросла в крики, Джакомо ясно понял — произошло что-то дурное. Он бросился было к двери, спеша вниз, к ученикам, но та и сама распахнулась, едва не сорвавшись с петель. На пороге возник незнакомый мужчина. Черноволосый, смуглый, бородатый, он выглядел настоящим разбойником, и Джако невольно попятился, больно врезавшись в стоящий позади стол с книгами и свитками. Они разлетелись по полу, напугав юношу. Мужчина захлопнул дверь и сделал пару шагов к нему, разом заполнив собой все пространство. В руке он держал бутыль с вином, предназначенным для евхаристии (7), и мешок, который швырнул на ближайший стул.       Джако не мог вымолвить ни слова. С детства живший в монастыре, он привык к молчанию: тишина считалась матерью добродетелей, а замкнутые уста — условием покоя сердца. Мужчина наступал, пока не прижал его к столу всем телом, заставив дернуться в ужасе прочь. Конечно, у молодого брата не получилось даже отстраниться. Разбойник ухватил его за горло, наклоняя над столом.       — Вот я и нашел тебя, святоша. Вот я и нашел тебя.       Монтана заполошно задергался, не умея толком сопротивляться. Мужчина казался огромным и чудовищно сильным, как медведь или и вовсе какой-то адский зверь. На самом деле Джако был даже чуть выше своего мучителя, но ужас клонил его вниз, заставляя беспомощно ежиться в недобрых руках. Лицо мужчины исказилось каким-то болезненным оскалом.       — Выпрямись, черт тебя подери. Встань ровно!       Побелевший от страха Джако, дрожа, повиновался.       — Смотри на меня. В глаза мне смотри!       Взгляд у разбойника был совершенно бешеный. Пронзительно черные, горящие безумным огнем глаза пригвоздили монаха к месту, окончательно лишая воли и разума. Со стуком поставив бутыль с вином на стол, мужчина сгреб Джако за волосы пониже выбритой тонзуры, дернул к окну, где лишь немногим ранее библиотекарь мечтал, погруженный в философские мысли. К ужасу монаха, внутренний двор и галереи наводнили разбойники, такие же, как тот, что сейчас вцепился в него. Младшие послушники боязливо жались к лаваторию (8), окруженные напавшими на монастырь.       — Видишь этих маленьких засранцев? — прошипел мужчина на ухо Джако. — Одно твое неверное движение, и их смерть будет на твоей совести. Понял меня, святоша?       Джакомо закивал, плохо понимая, чего от него хочет бандит. Тот толкнул его обратно к столу.       — Раздевайся.       Джако отстраненно удивился — неужели грабители хотят забрать даже одежду? А в ризнице (9), примыкавшей к библиотеке, они уже побывали и вынесли все ценное? Неужели преступники не боялись гнева Господа? Он внутренне сжимался, ожидая молнии и грома небесного, которые покарают осквернителей дома Божьего, но небеса не спешили с возмездием.       — Пей, — велел мужчина, протянув ему бутыль, когда Джако остался лишь в исподнем. Брат Монтана испуганно отказался — вино, обычно разбавляемое при причастии горячей водой, явно не предназначалось для грязного пьянства.       Мужчина вдруг выхватил откуда-то из складок одежды нож, воткнул в столешницу, вновь притирая монаха к краю стола. Со скрипом провел лезвием по дереву.       — Один. Пока — всего лишь зарубка. Не смерть одного из щенков. После второй такой зарубки я убью двоих. Рискнешь еще ослушаться?       Джакомо замотал головой, и негодяй, усмехнувшись, вновь протянул ему бутылку. Конечно, пить Монтана не умел — но мужчина «помог»: удержал за затылок, вынуждая мучительно глотать обжигающе крепкое с непривычки пойло. Отпустил, влив не менее половины бутылки. Джакомо шатнулся, и бандит поймал его в объятья, не давая упасть. Опрокинул на стол, сдирая остатки одежды.       — Ну все, все, святоша. Вот уже и все, — процедил с каким-то горьким даже сочувствием.       Библиотекарь пытался отбиваться, позабыв о приказе не сметь противиться, но мужчина почему-то больше не пугал и не грозил. Ему ничего не стоило обездвижить захмелевшего, впавшего в ступор от страха и непонимания происходящего юношу.       Монтана никак не мог взять в толк, что же мужчина делает. Огромные горячие руки его палача были, казалось, одновременно везде. Трогали, касались, сжимали, щипали. Когда мужчина укусил его, Джако попытался закричать, но тот зажал ему рот, шепча что-то успокаивающее на ухо. Тело Джако словно сошло с ума, окончательно перестав подчиняться одурманенному разуму, а мужчина лишь добавил безумия, влив в него силком новую порцию вина.       У монаха не было шансов. С детства отданный доминиканцам, он был истинным innutriti (10), не знавшим мира вне стен святой обители. Он не ведал ничего о том, как достигают грешного удовольствия миряне. И даже о своем теле и о том, на что оно способно, не имел понятия — но мужчина, опытный, умелый, отлично все знал. И творил все, что хотел, ломая волю и непоправимо коверкая душу юноши.       Больно не было. А если и было — Джако этого не понял и не запомнил. Было неправильно — грязно, сладко, и уже очень скоро он пытался кричать не от боли, а от того, как тело словно взрывалось под горячими касаниями всюду — снаружи и внутри. От невыносимости всего, что творил с ним, должно быть, сам дьявол в обличие грабителя и разбойника. Он кончил прямо там, на столе, с которого они снесли остатки книг и бумаг, но мужчина его не отпустил — заставил выпить еще и снова принялся мучить. Пытка неведомым, непонятным, запретным удовольствием длилась так долго, что Джакомо растворился в ней, потерялся во времени, окончательно перестав осознавать, где он, кто и что происходит. Он кричал и стонал в голос, хотя мужчина и заглушал его, зажимая крепкой ладонью и губами рот, пытался о чем-то умолять, но тот не слушал и — о Боже — ни на миг не останавливался. И лишь доведя свою жертву до очередного пика сокрушительных ощущений и до полного исступления отстранился, словно разом выставил стену между ним и собой.       Ослепленный, оглушенный происходящим, Джако даже не пытался подняться, скорчившись на столе, подтягивая к горящему пламенем животу худые колени. Мужчина сдернул его на пол, заставил встать. Достал что-то из мешка, принесенного с собой.       — Смотри, поганый пес господа (11). Смотри, похотливая божья сучка, на себя. Смотри, как тебе нравится быть выебанным! И запомни свое истинное лицо!       Джако не сразу понял, что за предмет держал в руке бандит. Зеркало. Баснословно дорогое, огромное. В бедных монастырях не бывало зеркал, тем более — таких. Но Джакомо не думал об этом. Он пораженно уставился на себя. Кожа ниже шеи горела от поцелуев и засосов, царапин, ссадин. Припухлые губы алели на пылающем лице, как клеймо порока. Взъерошенные волосы вокруг тонзуры смотрелись втройне непотребно. Ни одна гулящая девка из тех, кто изредка приносили к ним на порог детей или просили милостыни, не выглядела так потаскано и грешно, как измочаленный Монтана после всего, что сотворил с ним насильник.       Внезапно до монаха дошло, что мужчину нельзя было назвать насильником в полной мере. Он… не поимел Джако, вовсе нет, даже штаны свои не расстегнул. Лишь запачкал, изгадил, запятнал и уничтожил. Заставил испытать самое мерзкое, что только можно было придумать, да еще и удовольствие от этого вынудил получить, окунул в настоящий ад. Несчастный сполз на пол, скрючился у ног лиходея, вцепившись в собственные волосы, тихо стеная и причитая, не в силах справиться со всем, что на него так внезапно навалилось.       Мужчина вздохнул, шваркнул драгоценное зеркало об пол. Зачем-то поднял Джакомо, заставил одеться и даже сам втряхнул дрожащего монаха в его облачения. Затянул завязки, скрывая постыдные следы. Худо-бедно привел в порядок волосы.       — Не забывай свое истинное лицо, святоша, — повторил с горечью, и развернулся к выходу.       — За что? За что ты так?.. — прокричал ему вслед Джакомо, не в силах удержаться на дрожащих ногах и вновь стекая на колени. Он не помнил, когда кричал в последний раз — да и кричал ли когда-то, кроме единственного случая много лет назад, о котором боялся даже думать. Собственный отчаянный вопль напугал, заставил сызнова сжаться в трясущийся комок.       Мужчина метнулся обратно к нему так стремительно, что библиотекарь отшатнулся, ударился головой о кромку стола, вскрикнул от внезапной боли и вспышки в глазах. Святотатец, осквернивший его тело и священную обитель, на которую покусился, дернул его за локоть, поднимая, швырнул на стул. Вцепился жесткими пальцами в затылок, прижался лбом ко лбу, глядя своими страшными угольными глазами прямо в глаза.       — За что? Угадай, сучка господа. За что! Ты смеешь спрашивать! — проорал зло в лицо. Джакомо боялся вдохнуть, потрясенный этой убийственной яростью, внезапно сменившей насмешливое спокойствие и словно вывернувшей душу злодея наружу. — Я тебе скажу, за что, Джакомо Монтана. Но сначала ответь мне ты — за что ты убил Рауля?       Джакомо шарахнулся от мужчины, как от самого сатаны, опрокинул стул, упал на подломившихся ногах — неудачно, боком, с опасным стуком ударившись о деревянный пол. Скуля попытался отползти, но его мучитель дернул за ушибленную ногу, притянул к себе. Сел на корточки, нависая над монахом. Тому захотелось по-детски закрыть руками голову, но мужчина дернул за волосы, заставил смотреть в лицо. Прошипел, бледный, почти серый, несмотря на оливковый загар и природную смуглость:       — За что ты убил Рауля, Джакомо? За что?       Джако попытался вырваться с неожиданной силой.       — Не смей! Не смей говорить о нем, нечестивый шакал! Я любил Рауля! Он был мне как брат!       — Брат? У вас, святош, принято убивать братьев, да? Как Каин, возревновавший и возненавидевший брата своего за большую удачу, счастье и заслуженную награду?       Мужчина отпустил его, сплюнул на пол.       — Дорого обошлась ему твоя любовь. Всего в один — решающий — голос, скажешь, нет? Скажешь, его не потому сожгли, что ты так решил?       Ядовитые тихие слова впивались в измученную душу Монтаны, как тысячи жал.       — Нет, — прорыдал он. — Нет! Я не хотел! Я не знал!!!       — Не знал. И это все твои оправдания? Ты не знал, что его накажут?       — Я не знал, что его убьют! Богом клянусь, не знал! — рыдал Джакомо, заламывая руки.       — Пользы ему от твоих клятв… Ты убил его, чертов святоша. Убил моего мальчика. Убил!       Джакомо в ужасе поднял на мужчину заплаканные глаза.       — Ты! Ты… ты — Николас?..       — Догадался, сука? Да, я. Он считал тебя другом, Монтана. Другом! Он рассказал тебе о нас. А ты предал его и убил. Зачем, Джакомо? Как ты мог? Как ты мог, Иуда?       Юноша задохнулся от слез, закусил сжатый кулак, пытаясь сдержать горестный вой. Он не лгал. Рауль был его другом — единственным другом.       ***       Маленького Джако отдали в монастырь очень рано, всего-то от роду годов не более шести. Наивный и доверчивый, он и не знал никакой иной жизни, считая суровый уклад единственно возможным, а себя — счастливым ребенком Господа в благословенном Божьем доме. Рауль был старше, когда попал в святую обитель — отроком четырнадцати лет. Он сразу говорил, что не хочет посвящать себя Богу, что его заперли в этих стенах нечистые на руку родичи, отдав доминиканцам, так как именно они требовали отречения от мирских благ — лишь ради того, чтобы отобрать у Рауля наследство. Но Рауль — мятежный и прекрасный в своем вольнодумии и свободолюбии — и думать не хотел о наследстве. Он думал только о Николасе.       Раулю было всего двенадцать, когда он встретил Николаса. «Он красив как бог!» — делился юноша со своим новым другом. Николас был много старше, ему уже минуло двадцать и близился двадцать первый год, и он сразу сказал, что не станет совращать ребенка. Но Рауль был упорен — всегда был. Когда его забрали в монастырь, он пообещал Николасу, что скорее убьет себя, чем откажется от любви к нему. Тот предложил Раулю взять время на раздумья, и поклялся, что, если к семнадцати годам юноша не передумает — он выкрадет его из немилого плена и сделает своим. Раулю и Джакомо минуло семнадцать — и Николас задумал для упрямого юного влюбленного побег. Все должно было получиться. Никто не знал, почему их постигла неудача, но Рауля поймали в последний момент.       После утреннего чтения Евангелия прошел традиционный обвинительный капитул (12). Рауля, запертого в келье, обвинили в побеге. Настоятель велел воспитанникам, в то время — еще послушникам, голосовать. Джако не знал, никак не мог знать, что именно его голос окажется решающим. Он искренне проголосовал за наказание, считая, что Рауля, быть может, высекут, но это убережет его от страшного смертного греха — жить в неправедной связи с мужчиной.       Вот только настоятель осудил Рауля не за попытку побега, а за содомию, и приговорил не к бичеванию, а к костру. Этого Джако не смог бы предугадать и в страшном сне. Монтана не знал, почему так случилось — то ли сказалось правление Папы Пия V, сурового бывшего инквизитора, аскета, требующего от себя и от других неукоснительного соблюдения запретов, и стремящегося, как говаривали, превратить весь Рим в один большой монастырь. А может и впрямь подсуетились родственники Рауля, не желавшие выпускать юношу из постылых ему застенков иначе, чем ногами вперед.       Джако тогда едва не сошел с ума, кричал и рвался к другу, впал в затяжную горячку, и еще более года после трагедии не говорил ни слова. Но это ничего не изменило — Рауля сожгли на глазах послушников и монахов, как и велел настоятель. Джако не видел казни — он бредил в беспамятстве, а после его, болезненного, потерявшего волю в жизни, перевели в другой монастырь в той же Папской области. И лишь сейчас, спустя почти пять лет, уже приняв постриг и выбрав самую жесткую аскезу, брат Монтана немного восстановил душевное равновесие, истово посвящая себя замаливанию грехов, молитвам за покойного друга и служению Богу.       ***       — Ты мне противен, — процедил мужчина. — Ты взялся его судить. Кто дал тебе право? Не ты ли такой же, как он? Посмотри на меня и скажи, что я не прав. Ты был влюблен в Рауля, и он об этом знал. Так?       Джакомо пытался что-то сказать — и не мог выдавить ни слова. В обвинениях Николаса была немалая доля правды. Нет, он любил Рауля всей душой, но скорее и впрямь лишь как друга и брата. Но Джакомо… понимал его. Понимал, потому что и сам испытывал постыдные желания. Не в отношении Рауля. Но Николас не ошибся — Джакомо был таким же, как его несчастный друг. Если бы он мог, если бы посмел влюбиться — он бы полюбил мужчину. Он знал об этом, и тем усерднее погружался в жесткий распорядок жизни монастыря, чем больше боялся желаний своей грешной плоти. Когда Рауля поймали — он увидел в этом руку провидения. И понадеялся, что, если его друга примерно накажут — это станет уроком и ему самому. Меньше всего он желал Раулю смерти — напротив, он хотел для них обоих спасения. А теперь один из них был мертв, а второй — обречен на вечные терзания от безысходной вины и бесполезного сожаления.       Глядя на его бессильные попытки оправдаться, Николас покачал головой.       — Какие же вы все лживые. Лживые лицемерные твари. Вы и ваша поганая ложь отняли у меня единственного любимого человека. Ненавижу вас!       Он поднялся, шатаясь, собираясь наконец уйти.       — Стой, — прохрипел вслед Джакомо. — Стой. Я виноват. Виноват, Николас. Убей. Убей меня, прошу. Я… убил друга. Предал и убил. Заслужил смерть. Ты же можешь — убей!       Николас обернулся, подошел, вновь присел рядом. Насмешливо и презрительно бросил:       — У самого кишка тонка?       — Я не могу. Это смертный грех!       — Грех? Какой же ты мерзавец, Монтана. После всего, что натворил, хочешь уйти чистеньким? Хочешь, чтобы я лично тебя отпустил? То есть это мне стоит взять грех на душу за тебя, а, Джакомо?       Юноша потряс головой.       — Нет, я не это…       — Это. Это, поганая тварь. — Он наклонился над монахом, почти касаясь его искусанных губ. — Лживая сука.       Джакомо умоляюще потянулся к нему, мечтая лишь об одном: выпросить, выклянчить право на смерть. Как продолжать влачить и дальше свое существование после случившегося — он и близко не понимал. Николас отстранился, брезгливо оттолкнул молодого человека.       — Не дождешься. Тебе с этим жить.       — Нет, не уходи так! — вновь слезно взмолился монах.       — Бог подаст, — выплюнул с омерзением Николас, вставая. Больше он не оборачивался.       1. armarius — библиотекарь, от лат. armarium, «шкаф»       2. клуатр — центральный монастырский двор, связывающий воедино основные монастырские строения. От лат. claustrum, «замкнутое, огороженное пространство».       3. периодевт — блюститель церковного благочиния, которого избирали для посещения удаленных от кафедрального города общин. Обязан вникать в отправление должностей духовенства и доносить обо всем в точности. От греч. periodeuein, «странствовать, осматривать».       4. визитация — обозрение начальствующими духовными лицами в целях надзора подведомственных им учреждений, в особенности находящихся в удалении от места служения самого начальственного лица. От лат. visitatio.       5. инфирмарий, или санитарный брат — отвечал за помощь заболевшим братьям, а также калекам и старикам. Также заботился о монастырском огороде, где выращивались лекарственные растения, и готовил из них лечебные снадобья.       6. конверсы, мирские братья (fratres conversi) или бородатые братья (fratres barbati) — неграмотные (illiterati) иноки, которые занимались физической работой, жили отдельно от полноправных монахов и отличались от них одеянием.       7. евхаристия — святое причастие, освящение и потребление хлеба и вина, которые, согласно католической доктрине, пресуществлялись в тело и кровь Христовы. От греч. εὐ-χᾰριστία, «благодарение, благодарность, признательность»       8. лаваторий — умывальник, место в клуатре возле колодца. От лат. lavatorium.       9. ризница — помещение, в котором под замком хранились литургические сосуды, богослужебные облачения и важнейшие документы.       10. многие litterati, «ученые братья», были отданы в монастырь еще в детстве. Таких называли oblati, «пожертвованными», «дарованными», либо innutriti, то есть «вскормленными» в стенах обители.       11. псы господни, от лат. domini canes — неофициальное название ордена dominicanes, доминиканцев. Игра слов, ставшая практически официальным названием, которое отражено в символе ордена — собаке, несущей в пасти горящий факел для защиты и проповеди церковного учения.       12. обвинительный капитул производит после чтения устава или Евангелие. Аббат произносит: «Если кому-то есть что сказать, пусть говорит». Монахи, которые знают за кем-то или за собой какое-то нарушение, должны при остальной братии в нем признаться и понести наказание, которое назначит настоятель.