Domini lupi

      Николас спал, когда в утлый домишко ворвался верный Рикардо, расталкивая его.       — Там… Нико, там кардинал!       Валенте тряхнул головой, прогоняя сонную хмарь — выспаться толком не удавалось последние пару месяцев, и он с трудом соображал.       — Какого дьявола ты несешь?       — Кардинал, — повторил Рикардо. — Кардинал Монтана. Ну вставай же, не заставляй его светлость ждать!       — Охренел? — Николас вырвал руку, которую тряс Рикардо. — Подождет, мать его.       На пороге выросла высокая темная фигура.       — Не подожду, Валенте. Время не терпит. Собирайтесь, вам срочно нужно убираться отсюда.       — Почему, ваша светлость? — вякнул было Рикардо.       — Какого хрена?! — одновременно с ним возмущенно вопросил все еще сонный Николас.       — Здесь скоро будут люди папы, солдаты. Вас не должны обнаружить, иначе крестьянам, которые вас приютили, несдобровать. Живее, ну!       Николас выкатился вслед за кардиналом из дома. Вокруг уже суетились люди.       — Сюда бы стадо… И пару пастухов — усадить за разожженные костры, словно тут просто пасется скот, — говорил тем временем Монтана.       — У нас почти не осталось скотины, ваша светлость, — всхлипывала бедно одетая, темноволосая, изрядно седая женщина.       — Погоди, мать, я позову Габриэля из соседней деревни, помнишь его? Он недавно вернулся с выпаса, и у него овцы и пара коров. Соседи помогут нам, — успокаивал ее Андреа, один из самых юных последователей Николаса.       — Поторопись, — напутствовал кардинал, и Андреа умчался.       Николас почувствовал злость: какого черта этот святоша тут раскомандовался? Но сказать он ничего не успел — Монтана обернулся к нему и тихо попросил:       — Николас, подумай, как сберечь людей! Сикст — не Григорий, он никого не щадит. Папа объявил войну не только вам, бунтовщикам и разбойникам, но и всем, кто вас поддерживает. Если у головорезов из папской армии появятся подозрения, что эти несчастные вам помогают — они тут все разнесут.       Злость Валенте моментально остыла: слова Джакомо будто макнули его с размаху в ледяную воду. Он не хотел, чтобы из-за него страдали простые крестьяне, и без того нищие и изнуренные вечными войнами и поборами. Кардинал был прав: Сикст V считал истребление «разбойников» в стране — то есть всех, недовольных его тираническим режимом, включая бунтовщиков вроде самого Валенте и его людей — практически делом своей жизни, и взялся за него с фанатичной энергией, достойной лучшего применения. В эти годы стали нормой поощрения предательства, шпионаж, суровейшие наказания для родственников и даже целых общин, подозреваемых, часто безосновательно, в укрывательстве «врагов церкви».       — Стадо… да, хорошая идея. А мы тут все приберем. Сколько у нас времени?       — Пара часов, может чуть больше. Примерно до темноты, — коротко бросил Монтана.       Они успели. В домах практически не осталось следов их присутствия, овцы мирно паслись там, где раньше располагался их крошечный лагерь, пастухи варили какую-то небогатую похлебку, словно именно этим тут всегда и занимались. Монтана окинул взглядом деревеньку.       — Сойдет. Думаю, сойдет. Уходите.       — А ты?       — За меня не переживай.       — Считаешь, что я за тебя переживаю, идиот? Если тебя тут найдут — будет очевидно, кто предупредил нас, а вот если нет — не факт, что в нашем присутствии вообще будут уверены, я прав?       Монтана задумался.       — Да, прав, — признал он. — Я…       — Ты заткнешься и поедешь с нами, — бросил Николас, разворачиваясь. — Эй, коня святоше! Ты в плаще… Хорошо, тебя не опознать. Верхом-то ездить умеешь по-человечески, а не как дохлая черепаха? — уточнил он, глянув на Джакомо.       — Не волнуйся, не задержу, — кивнул тот собранно.       ***       Они пробирались через горы одним им ведомыми тропами, ориентируясь в основном на слух и звериное разбойничье чутье. Джакомо держался на удивление хорошо — словно и не лил паскудный дождь, и конь под ним не оскальзывался поминутно в опасной на горной дороге жиже, словно и не было холодно, сыро и мерзко. Словно им всем не грозила смерть в случае, если удача окажется не на их стороне.       Отправленные вперед на разведку Рикардо и Андреа, вернувшись, принесли как добрые, так и плохие вести. Дорога была свободна почти до перевала, а значит, путь к родной, знакомой до закутка вдоль и поперек Перудже, где Николас и его люди могли затаиться и переждать облаву, был свободен. Ключевой проблемой было это «почти».       — Они сторожат восточную тропу. О западной, судя по всему, еще не пронюхали, но там есть, ты помнишь, общий участок, — отчитывался Андреа. — Может, сможем проскользнуть, а может и нет. Солдат не так много, примерно поровну с нами, и они нас тут не ждут, так что можем и прорваться. Но у них ружья…       Николас прикинул шансы. Андреа был прав, стоило пробраться по западной тропе как можно дальше, а на смежном с восточной дорогой участке просто рвануть со всей дури вперед во весь опор. Скорость была на их стороне — они не собирались ввязываться в драку, знали местные горы, а дождь и туман служили им надежным прикрытием. К тому же солдаты святого престола не охотились прицельно именно на них, а просто выжидали любую жертву, которая бы неосторожно попалась им в сети, и вряд ли пустились бы в погоню не пойми за кем ночью, по опасным разветвленным лабиринтам, где их самих в любую секунду могла ждать засада. Папская армия отлично знала, что горы — владения разбойников и браконьеров, которым обычно нечего было терять, и не спешила рисковать своими шкурами, ввязываясь в бой с отчаянными местными обитателями.       Вот только как быть с кардиналом? Валенте обернулся, смерил Монтану взглядом. Тот, казалось, прочитал его мысли, покачал головой.       — Обо мне не думай, я справлюсь.       Николас лишь устало рассмеялся.       — Ты себя неуязвимым считаешь, святоша? На этих склонах в дождь сам черт ногу сломит!       — Черт может и сломит, — спокойно парировал Джакомо. — Но не я. Я уверенно держусь в седле и не раз бывал в этих горах. Валенте, ты теряешь время, которого и так нет. Других вариантов не придумать — так, может, не будем тратить понапрасну слова?       Он был прав. Чертов святоша был прав, и Валенте понимал: других вариантов не будет, а рисковать своими людьми ради кардинала, пусть и спасшего их, он не мог. И время правда не ждало: нужно было успеть затемно, кони устали, да и люди были не железными.       — Держись около меня, если что — кричи, я подберу и вытащу тебя, понял? — прорычал он, схватив Монтану за грудки и подтянув к себе. — Ты понял меня, святоша?       Тот лишь молча оторвал его руки от ворота своего плаща. В темноте его лицо едва белело призрачным пятном, выражения было не разглядеть, да и самого кардинала было толком не видно.       — Обмотали морды коням, чтобы ни звука, и трогаемся, — приказал Николас, вздохнув. — Держимся цепочкой и молимся, чтобы никто не оступился и не устроил переполох. Если нас обнаружат — нам крышка.       Не обнаружили. То ли бог, которого не было, и впрямь услышал молитвы своего пса, то ли Фортуна, которой тоже не существовало, повернулась к ним лицом, но они проскользнули темными тенями буквально под носом папских солдат и почти ушли. Те обнаружили отряд в последний момент, отчаянно похватались за оружие, и Николас, уже не скрываясь, заорал во все горло:       — Вперед!!!       Им вслед стреляли, сколько могли, потом долго перезаряжали и стреляли снова — уже просто в молоко, в седой туман, укрывший их от беды. Погони не было. Убитых — тоже. Были раненые, и их, к сожалению, было немало, пять человек, среди которых — малыш Андреа. Конь мальца пал, а его самого каким-то чудом спас кардинал — подхватил с падающего скакуна, посадил перед собой и вывез из взорвавшегося градом пуль ночного ада почти целым, почти невредимым. Сам Монтана казался заколдованным. Словно то ли бог, а то ли и сам черт был ему брат, кум и сват в одном лице.       К утру они добрались до перевалочного пункта — небольшой деревушки по другую сторону гор. Их знали и всегда ждали здесь, были готовы спрятать и приютить. Рикардо повалился без сил, как только помог разместить людей. Сам Николас мечтал лишь согреться и лечь, однако отправился осматривать раненых. Над Андреа уже хлопотал кардинал — его, железного пса господа, не брали ни усталость, ни холод. Сбросив пропитанный водой и жидкой грязью плащ, оставшись лишь в тканых штанах и тонкой сорочке, он осторожно омывал рану на бедре парня, приговаривая что-то утешительно-ласковое, а Андреа жалобно всхлипывал, цепляясь за него. От этой картины, от самого вида святоши Николас вновь ощутил невнятный гнев, но усилием воли заставил себя успокоиться. Подошел, тихо спросил:       — Помощь нужна?       Монтана отмахнулся:       — Нет, я справлюсь. Я всю жизнь этим занимаюсь. У тебя без меня хватает забот.       Андреа вскрикнул, и кардинал вновь отвлекся на него. Николас еще раз проверил, как справляются остальные, всем ли раненым оказана помощь, и наконец отправился в выделенную ему крошечную хибару. Тут было холодно, но хотя бы была кровать и одеяла. Он лишь попросил воды, присел на колченогий стул — буквально на пару минут, перевести дух — да так и отключился, тяжело привалившись к стене. Разбудил его все тот же трижды клятый Монтана — осторожно потряс за локоть. Николас охнул, отнимая руку.       — Что тебе нужно?       — Думал, что тебе стоит лечь. Ты ранен? — присутствие кардинала раздражало, давило на него.       — Не твое дело.       Монтана вздохнул.       — Николас, прошу. Твое ослиное упрямство достойно легенд, но ты нужен своим людям и народу, который в тебя верит, целым и невредимым. Так что спрошу еще раз: ты ранен?       Валенте пошевелил левой рукой. Недовольно признал:       — Похоже, зацепило.       — Раздевайся, я гляну.       Мужчина собирался было зло огрызнуться, оскалился для очередной насмешки. Наткнулся на твердый, какой-то нечеловечески спокойный, отрешенный, потусторонний взгляд серых глаз… и принялся распутывать завязки куртки. Пальцы левой плохо слушались — только сейчас он понял, что рука ноет всерьез. Джакомо аккуратно помог выбраться из промокшей одежды. Нижняя рубашка в районе плеча была вся в крови.       — В мягкой ткани засела пуля, — констатировал Монтана, осмотрев рану. — Неглубоко, видимо, на излете, но разобраться с этим стоит как можно быстрее. Подожди, я сейчас.       Вернулся он с теплой водой, чистыми тряпицами для перевязки, бутылью спирта и щипцами. Валенте наблюдал за ним и отстраненно думал — какого черта его светлость кардинал-дьякон Джакомо Монтана тут, в этой жалкой лачуге, промокший, в одной прилипшей к телу простой рубахе, обрабатывающий и перевязывающий раны разбойникам и прочей швали вроде него и его людей, смотрится так уместно? И почему он сам готов люто ненавидеть его за это?.. Джакомо тем временем промыл рану и протянул ему бутыль.       — Глотни и дай мне пару минут: я постараюсь все сделать быстро.       Николас сжал зубы, понимая, как глупо будет смотреться вспышка гнева в адрес человека, который рискнул жизнью, спасая их шкуры, а теперь делал все, чтобы помочь. Приложился к бутылке — не облегчить боль, которой он никогда не боялся, а просто отвлечься. Унять злость. «Твоя очередь предлагать мне выпить, гаденыш…». Он прикусил язык, лишь бы не ляпнуть что-то такое вслух.       Монтана справился на удивление ловко и быстро: зацепил пулю, выдернул, тут же умело зажал рану, унимая кровотечение. Отобрал бутыль, плеснул спирт. Николас зашипел сквозь зубы, но Монтана уже аккуратно обработал и стянул края, коротко велел:       — Придержи.       Повязка легла туго, но движения почти не стесняла, не мешала дышать и явно принесла облегчение.       — Тебе бы сейчас поспать. Глотни еще и ложись, — посоветовал Джакомо, смывая с рук кровь в небольшом тазу.       Валенте, голый по пояс, наблюдал за ним в каком-то полутрансе. И все же — почему он смотрелся настолько естественно, правильно, на своем месте? Пес господень, доминиканец, служитель святого престола — здесь, среди бунтарей? Николас мог представить в таких условиях Рауля — его Рауля, его кудрявого смешливого ясноглазого бесененка. И порой, в минуты отчаянья и слишком острого одиночества, представлял. Это было сладко и больно, как расчесывать старую рану. Рауль был бы в их рядах и наверняка разделял бы их идеи. Стал бы правой рукой Николаса, дружил бы с Рикардо и Андреа, был бы одним из них, голодных волков, гоняющих жирных зажравшихся святош. Рауль — но не Джакомо. Монтана обернулся, вновь как подслушав его мысли, поймал внимательный, пристальный, испытывающий взгляд Валенте — и отвел глаза. Будто его защитный купол холодной невозмутимости, не выдержав, впервые дал трещину.       — Посмотри на меня, — приказал Николас. — Ну!       Монтана мазнул взглядом по его лицу, задержался на голой груди — словно впервые увидел, что на Валенте лишь мокрые насквозь штаны. Вспыхнул, как умеют краснеть лишь очень белокожие: весь, целиком, от шеи до кончиков ушей. Пробормотал, запинаясь:       — Мне пора. Пойду посмотрю, как там… как там остальные.       — Вспоминал обо мне? — не слушая его спросил Валенте.       Джакомо дернулся, провел ладонью по лицу, беря себя в руки. Посмотрел на сей раз открыто, прямо в глаза.       — Я и не забывал.       Николасу стало вдруг тошно — от всего происходящего. От себя, от Джакомо, от памяти, связывающей их, от всего, что они оба успели натворить, исковеркав друг другу жизни.       — И как часто ты дрочил, вспоминая обо мне, святоша? — бросил он грубо, срывая наконец злость, отметая всякое притворство.       Взгляд Монтаны не изменился, не дрогнул.       — Ни разу. Ни вспоминая тебя, ни вообще. Я священнослужитель, Валенте, — просто ответил он, будто это все объясняло.       Николас вновь ощутил удушающую ненависть, но на сей раз не стал отмахиваться от нее, позволяя ей охватить разум, наполнить до краев, выплеснуться наружу.       — И что, раз священнослужитель, значит, не хотелось? Или выдержка нынче у святых отцов железная? Или ты так сильно поменялся с тех пор, а, святоша?       Он понимал, что это подло. Что это лишнее, что такое напоминание о прошлом, которого сам Валенте искренне стыдился, в котором тысячу раз раскаялся — грязный и жестокий удар. Но остановиться почему-то не мог. Ему зачем-то было остро необходимо сорвать с Джакомо эту личину спокойствия и невозмутимости. Взломать эту стену. Но Монтана не принял вызов, не взвился в ответ, только пожал плечами.       — Брось, Николас. Не смеши. Нет у меня никакой выдержки и не было никогда. Тебе ли не знать, как бесконечно я далек от безгрешности. Ты же мне первый это и показал — и был совершенно прав. Но служители Господа всегда умели справляться с собственной грешной плотью и запретными желаниями. Не волнуйся. Я не касался тебя грязными мыслями.       Он пробежался пальцами по пуговицам сорочки — мокрая ткань нехотя отлипла, скользнула по худым острым плечам. И обернулся спиной.       Валенте ахнул, подавился потрясенным возгласом. Ничего подобного он не видел никогда. Даже представить себе не мог. Он понимал, что тогда, шестнадцать лет назад, смертельно ранил Джакомо — и всегда имел достаточно смелости признавать, что в те годы именно этого и хотел. Но и в кошмарном сне не мог вообразить, что узрит своими глазами дела рук своих — и это будет так страшно. Спина Джакомо была сплошной зарубцевавшейся раной. Кривые и рваные, местами совсем свежие, жуткие шрамы бороздили бледную кожу, наползали друг на друга, чертя уродливую, пугающую карту чудовищного страдания. Николас знал, что кардинал придерживался жесточайшей аскезы, помнил, что доминиканцы практиковали самобичевание — но ни один бич не должен был оставить столь варварских следов. Он не представлял, чем и как можно было сотворить — с самим собой! — такое.       Его замутило. Невольно, совершенно неконтролируемо он потянулся коснуться извилистых борозд. Провел ладонью, чувствуя под пальцами ледяную кожу в рытвинах и отвратительных буграх — такой кожи не должно было быть у живого человека!.. Джакомо словно надломился под его рукой. Ссутулился, отстраняясь от касания. Так, будто чужая рука причиняла большую боль, чем все то, что он уже успел сам над собой учинить.       И Николас сорвался.       Кажется, Джакомо что-то пытался сказать. Кажется, даже сопротивлялся — или просто неумело отмахивался от него, отталкивая его руки. Он не мог потом вспомнить, как ни старался, что творил, что говорил… Прояснилось в голове — да и то вспышками, какими-то отрывочными безумными картинками — только потом, когда он прижимал кардинала к кровати, ловил его мертвенно белые губы, задыхаясь от боли и нежности, шептал что-то бесконечно бредовое и ласковое, и тело было горячим, мерзлый воздух вокруг накалялся от этого сумасшедшего жара, а холодные руки Джакомо лежали на его плечах, уже не отталкивая — удерживая, не отпуская. Он не понимал, кого одержимо сжимает в объятиях, как величайшее сокровище на земле, как святыню — кардинала ли, или того много лет назад искалеченного им мальчика, чья поруганная юность была на его совести, или Рауля, навсегда потерянную первую и единственную любовь.       А из-под сорванной, по живому выдранной с мясом, с ошметками души ледяной маски его светлости выглядывал кто-то совсем иной — беззащитный, распахнутый настежь, чистый и светлый, кто-то, кем он так никогда и не стал, да и не мог. И, будто растаявший разом тысячелетний ледник, струились по вискам из-под сомкнутых век бесконечным потоком горячие слезы.