Domini lupi

      Сознание возвращалось медленно, нехотя, через силу.       — Бабушка, бабушка, он, кажется, очнулся! — звонкий оклик вонзился в виски острыми иглами, и Джакомо чуть слышно застонал.       — Не верещи, егоза, — отозвался добрый женский голос. — Помоги-ка лучше.       Его аккуратно приподняли, в губы ткнулись края посудины, ощутилась прохладная влага. Теплая рука крепко держала под затылок, другая ласково гладила по голове. Он тяжело глотнул, и посудина пропала.       — Вот так, хороший мой, потихонечку. Не спеши, а то закашляешься и будет больно.       Глаза не открывались — разлепить веки казалось слишком сложной, невыполнимой задачей. Джакомо очень хотел спросить, где он и как тут оказался, но вместо этого снова потерял сознание.       ***       Он не помнил, как долго находился меж явью и бредом, на грани жизни и смерти. Ему все рассказали потом. И с каждым новым словом он вспоминал случившееся все отчетливее и терзался беспокойством все сильнее.       Их удалось застать врасплох, и лишь это дало папским солдатам преимущество. Но даже крысы, загнанные в угол, становились смертельно опасными — а они были волками. Они оказали такое яростное сопротивление, что уверенные в легкости миссии люди понтифика растерялись, и большинству бунтарей удалось уйти. Позади горел разоренный замок, а его паскудный хозяин мог уже больше ни о чем не переживать: Николас лично вспорол ему глотку, как только добрался до предателя.       За ними гнались, многие погибли, были и те, кто попали в плен. Еще в самом начале им пришлось разделиться — Николас повел самых отчаянных и сильных с собой, рассчитывая отвлечь преследователей, а Джакомо, с которым он оставил верного Рикардо, должен был по возможности обеспечить безопасность более слабым и раненым. Монтана помнил наизусть их планы, знал карту местности лучше кого-либо, но не все тропы прошел лично и не все видел своими глазами, так что без Рикардо не справился бы, как, впрочем, и тот без него. Они потеряли многих, но увели в горы всех, кого смогли. Нашли пристанище раненым и с остатками потрепанного отряда отправились на место встречи. Вот только там не оказалось Николаса и его бойцов. Вместо этого их ждала засада. Они ушли чудом — и только потому, что в горах стоял туман. Попали под град пуль, прорывались напрямик через ущелье, ощерившееся хищно плюющимися огнем стволами, и за теми, кто уцелел, не стали гнаться. Джако зацепили — это он помнил. Остальное ему поведали те, кто его спасли.       — Тебя нашла Мария, — старуха, ухаживавшая за ним, говорила мерно, неторопливо, как рассказывала страшную сказку. Приободряла, ласково поглаживая его руку, словно он был больным испуганным ребенком. — Ты был весь в крови, и она сначала подумала, что ты мертв. Но потом услышала, как бьется твое сердце — а у тебя крепкое, сильное, большое сердце. Тогда она побежала за помощью. И пела тебе песни, пока ты не пришел в себя. Мы не знали, кто ты, пока не пришел твой друг. Он искал тебя, надеясь, что ты выжил.       Мотана сжал пальцы женщины.       — Кто? Нико? Николас?       Та удивленно покачала головой.       — Нет, его зовут Рикардо. Ты же знаешь такого?       — Рикардо… — Джакомо почувствовал болезненное разочарование и устыдился собственных мыслей. — Конечно знаю, он тоже мой друг. И что он вам сказал?       — Что, если ты очнешься и наберешься сил до Белого Воскресенья*, он будет ждать тебя в полдень в Терни, возле церкви святого Франциска. Думаю, ты будешь в порядке, Джакумино. Еще две недели сроку.       Услыхав о двух неделях, пораженный Джакомо пропустил мимо ушей даже столь непривычное ласковое обращение, подходящее скорее для испанской Сардинии**.       — Подождите… Но ведь Квазимодо* в конце апреля!       — Сейчас апрель, милый.       Монтана устало прикрыл глаза. С момента нападения в замке прошло больше месяца. Что успел наворотить за это время Николас, раз даже не нашел времени проведать его лично, отправив Рикардо? Как он там без него, один, с поредевшим отрядом и объявленной на него охотой?       — Я хочу попытаться найти моих друзей раньше. Рикардо еще что-то говорил?       — Нет, милый, да ты и не сможешь сейчас никого искать, поверь опыту старой Марии. Свалишься еще по пути, или попадешься. Зачем рисковать.       Он понимал, что женщина права, и все же не мог не злиться. На себя, на свою немощь, на Николаса, на Рикардо, на весь мир. Успокаивал его, как ни странно, только щебет Марии-младшей. Она успевала рассказать ему тысячу «самых важных в мире» вещей: о себе и об их деревеньке, о том, что ее назвали в честь бабки, и что та учит ее своим лекарским премудростям, но об этом нельзя говорить, потому что злые люди могу сказать про бабушку дурное.       — А почему тогда ты рассказываешь об этом мне? — улыбался Джако.       — А ты не злой человек, — фыркала Мария-младшая, — и к тому же тут некому разболтать этот секрет — все и так знают. Да и сам ты точно бы догадался, она же тебя вылечила, а я помогала — ну и в чем тогда тайна?       Рядом с ней было легче дышать и хватало сил терпеливо дожидаться встречи со своими. Он начал понемногу ходить, старался как можно быстрее вернуться к нормальной жизни, ведь иначе он точно стал бы обузой Николасу, а этого нельзя было допустить. Деревенские мальчишки бегали к нему со своими детскими бедами, и он успел полюбиться сорванцам, охотно перевязывая их раны, доставая занозы и вправляя вывихи особенно отчаянным непоседам. Сам он послушно выполнял все требования бабушки Марии, видя, как человек, давно причастный к уходу за больными и раненными, что она понимает в этом поболее него самого.       ***       К Белой Субботе* он уже вполне уверенно держался на ногах. В воскресенье с утра пораньше участливые жители горной деревеньки привезли его в Терни. Он проспал часть дороги, поэтому чувствовал себя неплохо. Лауро, один из помощников бабушки Марии, сопровождал его к церкви, получив от целительницы строгий наказ «передать Джакумино друзьям с рук на руки».       Апрельское солнце стояло в зените, когда он увидел возле церкви Рикардо и Андреа. Его сердце радостно забилось: Андреа был в группе Николаса, несмотря на прямой приказ последнего не пожелав остаться с ранеными и Джако. Наконец-то он мог узнать последние новости! Монтана ответил на осторожное объятие Рикардо, сам обнял Андреа.       — Ну как вы? Я до смерти за вас переживал. И где Николас?       Рикардо помрачнел, уставился куда-то в землю, а Андреа вдруг всхлипнул совсем по-детски, уткнулся ему в грудь. Монтана мягко отстранил парня.       — Что случилось? Андреа, что? Он ранен? Что с ним?       Тот только отворачивался, пряча заплаканное лицо. Рикардо не выдержал, до хруста сжал плечо Джакомо. Хмуро покачал головой.       — Прости. Николаса больше нет.       ***       Подробности, простые и страшные, он узнал потом. Как группа Николаса уходила через горы. Как Валенте подвел весенний оползень, перекрывший знакомую до камня тропу и превративший путь отступления в смертельную ловушку. Как папские солдаты, понимая, что бунтовщикам некуда бежать, просто дождались подкрепления и устроили кровавую мясорубку, не оставив в живых ни единой души. Друзья даже не смогли их по-человечески похоронить — нападавшие варварски побросали тела с обрыва, устроив из образовавшейся после оползня расщелины братскую могилу. Как Андреа чудом спасся лишь потому, что словно почувствовавший что-то Николас отправил его с письмом к горцам-союзникам, обещавшим обеспечить поставку оружия.       Уже потом, узнав, осознав и приняв правду, Монтана старался представить себе смерть любимого до единой секунды, до детали. Как тот понимал, что спасения нет. Как сражался — наверняка сражался — отчаянно и бесстрашно до самого конца. Как получал удары, один за другим, пока его не настиг тот самый, фатальный. Как это случилось? Был ли он жив, когда его, волка, как падаль швырнули в равнодушную бездну? Он вызывал в голове эти мысли и картины раз за разом, терзая душу, как раньше терзал тело, убегая от безумия в эту боль, такую сильную, всепоглощающую, что казалось, будто он ест ее, пьет, дышит ею.       Потом. Сначала он не почувствовал вообще ничего. Просто там, где раньше была душа, стало холодно и пусто. Он уже забыл, каково это — быть одному в такой пустоте. Всего несколько месяцев — целых несколько месяцев! — счастья приучили его к иному. Но теперь Николаса не стало, и некому было протянуть ему руку и вывести из вечной мерзлоты к теплу и свету.       ***       Рикардо старался держаться рядом, пытался утешить. Джакомо мог бы быть ему благодарным, если бы был в состоянии ощущать что-то, кроме пустоты, которую стремился заполнить болью — невыносимой и сладкой болью воспоминаний о Николасе. Он не сразу заметил, как из этой жуткой смеси рождалось ранее незнакомое ему чувство — едкое, острое, беспощадное. Он не искал ему названия, но и не бежал от него. Смертельный яд, разъедающий его душу, превращался в ненависть.       Впервые он дал ей волю в преддверье Воскресенья Доброго Пастыря*.       — Мне нужен порох. И гончар.       — Зачем? — не понял Рикардо. — Ну то есть мы найдем, но для чего?       — Они ищут доброго пастыря, — пожал плечами Монтана. — Самое время расшевелить это стадо.       У них ушло несколько дней на изготовление пухлых шарообразных ручных метательных снарядов, начиненных порохом и пулями, по чертежам, которые он им рисовал. Не только лекарь, но и бывший библиотекарь и любитель книг, доступных зачастую лишь церковникам, он много лет интересовался самыми неожиданными вещами, не чураясь даже странных и казавшихся еретическими и злыми знаний, и теперь с ожесточенной радостью развернул острие своего пытливого ума против тех, кому ранее служил.       Во время праздничного шествия Джакомо спокойно вывез тележку зеленщика с ящиками, в которых под фруктами и овощами лежали снаряды, прямо на городскую площадь, невозмутимо встал на пути следования епископского кортежа и в одиночку устроил огненный ад. Его не то, что не взяли — в созданной им панике и суматохе сошедшая от ужаса с ума толпа смела и священнослужителей, и охрану, и немногих папских солдат. Самого местного епископа просто затоптали, как и его ближайшее окружение. Никто даже не понял, что произошло. Этот фокус в самых разных вариациях он и его люди повторяли потом многократно.       ***       Николас не верил ни в бога, ни в дьявола. Его врагами были люди — алчные понтифики, жаждущие прибрать к рукам весь мир и использовавшие религию как средство достижения своих грязных целей. Он защищал народ и воевал с папской армией, видя в этом свою основную миссию.       Джакомо не просто верил в бога — истово, исступлено — а точно знал, что Он есть. И всей душой Его ненавидел. «Когда я молил Тебя, Господи, когда предлагал свою жизнь, свою душу — Ты выбрал иначе. Теперь не предлагаю. Ты отнял у меня самое дорогое. Теперь я заберу у Тебя кое-что», — думал Монтана, планируя очередное нападение.       Он звал себя волком, в память о Николасе и его словах. Враги прозвали его Люцифером, сослужив ему отличную службу: теперь к страху перед ним и его людьми подмешивался священный ужас. Он всегда уходил целым из всех ловушек, всех капканов. «Ты сделал свой выбор, Отче. Теперь мой черед».       ***       Про него говорили всякое. Что к нему отправляли послов гугеноты, стремясь заполучить самого Люцифера в свои ряды. Что французский генерал, приближенный самого Гаспара Де Колиньи***, тайно гостивший в ту пору в Витербо у родственников жены, напрасно решился на такой глупый шаг, и лишь получил голову своего посла в мешке и сокрушительное ночное нападение в придачу — с внятным сообщением о том, что служителям протестантского бога стоит опасаться Люцифера не меньше, чем католикам, а французам и вовсе не стоит ждать от него добра. Что в церквях, которые он посещал, святая вода превращалась в яд и гасли свечи. Что его не могли удержать ни стены, ни пули, ни цепи.       За годы его имя обросло самыми причудливыми легендами. Байки о нем передавали из уст в уста, рассказывали вместо сказок и страшилок по ночам. Несмотря на внушаемый ужас, благодаря этим россказням простые люди влюблялись в Люцифера все сильнее. Их восхищало в нем все: дерзкий ответ протестантам, сверхъестественные силы и возможности Люцифера, его отчаянная смелость и неуязвимость. Справедливости ради, далеко не все рассказы были лишь выдумками. Большинство имело под собой вполне реальную основу.       ***       О том, что не любая цепь удержит по-настоящему отчаявшегося человека, сам Джакомо даже не подозревал, пока не угодил — всего один раз — в плен, вызволяя из окружения Андреа. Парня он спас, но сам попался. Его заперли в ближайшем монастыре доминиканцев — какая ирония! — и держали на цепи, смертельно боясь своего пленника. Монахи молились, чтобы папские солдаты пришли за Монтаной раньше, чем его волки.       Аббат Бернардо Берти, настоятель монастыря, оказался человеком бесстрашным, а может — просто самоуверенным глупцом. Он решил посетить опасного узника, о котором знал чуть больше, чем остальные, и явно намного больше, чем мог ожидать сам плененный бунтовщик.       — Люцифер, еретик, бывший кардинал… У тебя много лиц, Джакомо Монтана, — вещал он, устраиваясь на невысоком стуле в келье заключенного. — Что ж, раз уж мне выпала возможность пообщаться с самим Люцифером, я воспользуюсь таким случаем и расскажу тебе небольшую поучительную историю, хорошо? Тебе будет интересно послушать. А впрочем, даже если не будет — разве у тебя есть выбор?       Джако, надежно удерживаемый цепями, лишь равнодушно отвернулся. Отца Берти явно разозлило подобное пренебрежение, но его голос оставался по-прежнему издевательски медоточивым.       — В одном маленьком доминиканском монастыре жили двое друзей, глупые мальчишки-послушники. Одного звали Джакомо, совсем как тебя, второго — Рауль. — Видя, как невольно дернулся Люцифер, отец Бернардо помолчал, наслаждаясь произведенным эффектом. — Странное имя для наших краев, но у поганца были в роду нечестивые французишки. Так что стоило ли удивляться, что характер у Рауля был отвратительным, дерзким и непокорным. Как-то этот паршивец решил сбежать. Причем куда! К своему любовнику! Глупец не подозревал, что за ним пристально следили. Конечно, его поймали и осудили, как всех, кто противится воле Господа и предается всяческим мерзостям. Его друг, Джакомо, тоже был среди тех, кто осуждал грешника.       Что двигало настоятелем — недостойное доброго католика желание поглумиться над поверженным врагом, или, напротив, искренняя ненависть верующего к еретику — сложно сказать, но аббат легко проник под ледяную броню Люцифера, ударив по самому больному. И теперь наслаждался тем, с каким вниманием, ловя каждое слово, слушал его ранее равнодушный Монтана.       — Что, стала интересной моя история? Больше не воротишь морду? Знаешь, почему я запомнил тебя, Монтана? Потому что ты потом больно резво стал епископом, да еще и кардиналом, поперек тех, кто был намного выше тебя. Любимчик Георгия. Интересно, папа был в курсе, что ты друг казненного содомита? Молчишь? Хочешь знать, что было дальше? Вижу, что хочешь. Рауля должны были сжечь за его небогоугодное поведение. Мне — да-да, мне, не смотри так удивленно — предстояло исповедовать его перед смертью. Да только мальчишка не собирался каяться. Пытался вести себя вот также высокомерно, как ты, будто был принцем крови, а не паскудным еретиком и грязным мужеложцем. Знаешь, что его сломало, Джакомо?       Бернардо впился в пленника жадным взглядом, наслаждаясь произведенным эффектом: видеть самого Люцифера таким — откровенно ошарашенным, даже испуганным — было удивительно лестно и приятно.       — Рассказать? Хорошо, расскажу. Ты, Джакомо. Ты и то, что ты был среди тех, кто его осудили. Он не верил сначала ни мне, ни другим братьям, что стал тебе противен, просто омерзителен. Звал тебя. Но пришлось, пришлось поверить — ведь это было правдой. Ты был тогда послушным мальчиком и конечно осудил содомита и грешника, да? Он умер нераскаявшимся, зная, что от него отвернулись все, даже его единственный друг. Тебя ведь не было там, когда его отправили на костер. Я говорил ему, что ты не придешь. Что не захочешь видеть такого, как он.       Тогда Джакомо и узнал, что иногда металл не выдерживает силы человеческого отчаянья. Его люди успели раньше солдат папы, монастырь взяли штурмом и уже рвались внутрь — а в его руках корчился отец Бернардо, которого Люцифер душил цепями, выдранными с мясом из стены. Когда Рикардо ворвался в келью, аббат Берти едва дышал. Но Люцифер не планировал позволить ему уйти так просто.       Монастырь за их спинами полыхал, словно земное воплощение геенны огненной, и Джакомо точно знал, что завернутый в мокрую овчину связанный настоятель проживет достаточно долго, чтобы успеть пожалеть о каждом сказанном слове.       ***       Его земляк, знаменитый в те годы Джанибелли, использовал порох для защиты и нападения на море, создавая тяжеловесные «машины смерти». Люцифер действовал на суше и предпочитал легко переносимые орудия, разрабатывая и усовершенствуя все более сложные и смертоносные ручные бомбы.       Служители святого престола, дрожа и крестясь, шептались, что его ведет сам нечистый. Он воевал не с людьми — отдельными священнослужителями или даже самим папой — он воевал с Богом и с представляющей его на земле церковью в целом. Его не интересовали отдельные бунты, он стал кошмаром самой системы. Его люди — а к нему потянулись люди, как не тянулись ранее ни к кому — устраивали взрывы и пожары в церквях и монастырях, разграбляя их и раздавая все ценное народу. И, несмотря на то, что в подобных акциях нередко страдали миряне, обозленные нищетой и поборами папской администрации простые жители фанатично любили и поддерживали Монтану.       По возможности он не трогал служителей низших ступеней и никогда не атаковал женские монастыри. Но все высшее священство не заслуживало пощады. Он и его волчья стая появлялись внезапно из ниоткуда, не стремясь зацепить непосредственно Рим. Их не интересовало, за папу или против него выступали те или иные церковники, они не делили на ордена, не вникали в детали. Их действия не удавалось предугадать, у них не было политических манифестов, направленной против конкретных лиц идеологии, системы нападения, которую могли просчитать — вообще ничего, кроме непримиримой ярости и ненависти ко всему, что имело отношение к католицизму.       Джакомо добился того, о чем Николас даже не задумывался: каждый представитель клира знал, что его принадлежность к служителям Господа — вполне достаточный повод для волков, которые могли появиться в любой момент и собрать свою кровавую жатву. Он сделал саму связь к церковью проклятием, опасной меткой того, что на ее носителя охотился Люцифер.       Имя ему было смерть, и ад следовал за ним.       * Белое Воскресенье или Воскресенье в белом — второе воскресенье Пасхального времени, Dominica in albis. Суббота накануне именовалась Sabbatum in albis, и была днем, когда крещенные в пасхальную ночь снимали белые одежды. Другое название этого воскресенья — Квазимодо (Quasimodo), что связано с обычаем называть некоторые литургические дни по первым словам входного песнопения мессы, в этом случае — стиха из Первого Послания святого апостола Петра: «Quasi modo geniti infantes, rationabile, sine dolo lac concupiscite» («Как новорожденные младенцы, возлюбите чистое словесное молоко»).       Воскресенье Доброго Пастыря — через две недели после Квазимодо, четвертое воскресенье Пасхального времени. В 1588 году католическая Пасха выпадала на 17 апреля, Белое Воскресенье — на 24 апреля, Воскресенье Доброго Пастыря — на 8 мая.       ** В те годы Королевство Сардиния находилось под властью Испании.       *** Гаспар II де Колиньи — адмирал Франции, государственный деятель, один из вождей гугенотов во время Религиозных войн во Франции. Младший брат того самого Оде де Колиньи, кардинала-дьякона Санти-Серджо-э-Бакко, перешедшего в протестантство.