Последний приказ Ягера

Танковая атака обрушилась, как снежная лавина в самый тёмный час, перед рассветом. От грохота снарядов разрывался воздух, земля гудела и сотрясалась под бронебойными снарядами. Нужно было иметь особенно изощрённый ум, чтобы стрелять такими по людям, а не по машинам. Впрочем, это показывало степень отчаяния немцев, они поняли, что лишь так смогут выкосить, наконец, непокорный батальон. Николая откинуло взрывной волной, подняло, как пушинку и швырнуло о землю. Он закричал от боли, но не услышал собственного голоса. В ушах стоял только звон, который ввинчивался в барабанные перепонки, разъедая их. Как будто десятки муравьёв скреблись острыми лапками, сводя с ума. Ивушкин сам словно провалился в муравейник, где стояла мёртвая тишина и непроглядная тьма. Когда же Ивушкин пришёл в себя, пожалел, что не остался в беспамятстве навсегда. Голова страшно кружилась, Николай будто оказался в эпицентре шторма на крохотном плоту. К горлу то и дело подкатывала тошнота, тело было настолько слабым, что даже сердце билось с трудом. Ивушкин попытался сделать глубокий вдох, чтобы избавиться от приступа тошноты, но подавился воздухом, почувствовав острую боль в боку. Он скосил глаза, зажмурился, потому что голова закружилась с новой силой. Судя по всему, Николай сломал по крайней мере одно ребро, но у него не было сил проверить это. Забрезжил серый рассвет. Блёклые звёзды почти растворились на высоком небесном куполе. Прохладный воздух, наполненный запахом пороха и крови, стоял неподвижно. Над землёй стоял стон, который с каждой минутой становился всё тише. Его заглушали звуки тяжёлых шагов. Николай чувствовал, это немцы рыскали в поисках добычи. Уверенность фашистов в собственной непобедимости дала трещину, поэтому они искали любые способы самоутверждения. Сопротивляться не было сил. Проходивший мимо немец, увешанный трофейными русскими винтовками, пнул Ивушкина под рёбра. Чем он выдал себя? Еле видимым движением грудной клетки? Хриплым вздохом? Это было уже неважно. Тело не слушалось, для того, чтобы подняться, пришлось сначала встать на четвереньки. Немец что-то отрывисто рявкал на своём неповоротливом грубом языке, но Николаю было всё равно. Когда ему удалось выпрямиться, вестибулярный аппарат не выдержал. Упершись слабыми ватными руками в дрожащие колени, Ивушкин согнулся пополам. Его выворачивало наизнанку, долго и мучительно, как будто вместе с желудочным соком и переваренным вчерашним сухпайком выходили и внутренности. При каждом сокращении мышц рёбра ходили ходуном и сломанная кость впивалась в мясо. Когда всё закончилось, Николай с трудом распрямился. Шатаясь, словно деревце на ветру, он поглядел на немца исподлобья, за что и получил очередной тычок. Так, толкая его дулом автомата, немец доставил Ивушкина к грузовику. Там уже, набитые, словно селёдки в банке, стояли его сослуживцы. В кузове было катастрофически мало места, Николая плотно сдавили, заставляя многострадальные рёбра громко затрещать. Каждая рытвина на дороге отзывалась в теле Ивушкина тупой болью. Он не знал, куда их везли и сколько времени просто, но когда грузовик встал, и всех пленных выгнали, чтобы построить в шеренгу, солнце уже жарило, будь здоров. Лучи протыкали затылок Ивушкина насквозь, мозг кипел. На мгновение почудилось, что он стоит со своими соседями, а рядом сидит верный Север. Впервые за всё это время Николай вспомнил о своём псе. Где-то он теперь? Видать, убили. Ивушкин только надеялся, что его четвероногий друг не мучился так же страшно, как он, принял быструю смерть. К сожалению или к счастью, это было не так. *** Большей подлости не было, чем напасть на медико-санитарный батальон, но фашисты не гнушались ни единым способом побольнее задеть врага. Пленных взяли мало, всего человек десять. Одну, совсем молодую девчонку, которая бесстрашно плюнула в лицо немецкому солдату, бросили умирать с рваной раной на животе. Севера ударили прикладом по голове, он с яростью бросался на немцев, чуя ненавистный запах, и утащили с собой в качестве подарка. Он очнулся в клетке, тут же кинулся на железные прутья, пытаясь перекусить крепкими клыками сталь. Никогда прежде Север не сидел за решёткой, несвобода напугала его больше, чем грохочущие над головой снаряды. К этим звукам Сев быстро привык, научился, не обращая на них внимания, бесстрашно ползти к раненым людям. Облизывал им лицо, приводя в чувства, подставлять бок с медицинской сумкой. Разумеется, Север понятия не имел, что этот мешок называется именно так, зато знал, что людям становится легче после того, как они там пороются. Иногда было понятно, что легче не станет: от таких людей по-особенному пахло и Сев не полз к ним, для них всё было кончено. Тут же не было ни людей, которым надо помогать, ни визга пуль, ни даже земли. Только клетка, несвобода. Север бросил бесполезное занятие, понял, что ему никуда отсюда не деться. Он отошёл в угол, лёг, поджав под себя задние лапы и вытянув передние. Уставившись светлыми глазами вперёд, Север тихонько заскулил. Он никак не мог взять в толк, почему это происходит с ним? Раньше у него был добрый хозяин, жизнь, сытая, наполненная простыми собачьими радостями. Хотя воспоминания эти поблёкли, но всё равно крепко держались в собачьей памяти, не уходили. Потом вдруг всё это кончилось, его разлучили с дорогим человеком, обучили не бояться грохота и помогать людям, преодолевая страх. Разве Север плохо служил? За что его ударили и привезли в такое место? Он чуял, нутром чуял, что здесь будет куда хуже, чем в любом другом месте. И не ошибся. Сначала появился голод. Он скручивал кишки в тугой узел, рвал желудок на части. Север то беспокойно поднимался, делая несколько шагов по клетке, то опускался на пол, нервно облизываясь. Потом замучила жажда. Спустя несколько часов Север уже растянулся на боку, вперив невидящий взгляд в решётку. Он не мог понять, за что обречён на такие страдания, ведь он служил человеку преданно, подобно любой собаке! Пёс даже не догадывался, что это лишь начало его мучений. Внезапно одиночество Севера закончилось. Сперва до его чуткого носа донёсся столь же знакомый, сколько ненавистный запах. Затем он увидел незнакомца. Несмотря на слабость от голода, пёс вскочил и захлебнулся яростным лаем. Такой бешеной злобы человек явно не ожидал, даже дёрнулся, но не отступил. Приближённый штандартенфюрера, Хайн Тилике не привык трусить. Он подчинял себе не только животных, но и людей. Пусть этот огромный зверь и был страшен в гневе, и на него найдётся управа. Каждый ломается, рано или поздно. Скрипя начищенными сапогами по бетонному полу, Тилике подошёл вплотную к клетке. Пёс надрывался, скалил мощные клыки, бросался на прутья. Хорошо, очень хорошо. — Die Zeit wird kommen, und du wirst mit dem gleichen Eifer den Standartenführer Jager verteidigen*, — спокойно произнёс Хайн и глянул на наручные часы. С того момента, как привезли пса, прошли почти сутки, но собака всё ещё имела силы сопротивляться. Это можно было использовать. Тилике был чрезвычайно терпеливым человеком, а поэтому принёс миску с водой, поставил вблизи клетки и стал ждать. Прошёл час, другой, третий. Разумеется, Север почуял воду, но не притронулся к ней. Он продолжал бесноваться, лая на Хайна до хрипоты. Когда голос сел, пёс стал рычать до тех пор, пока в глотке не пересохло. Пошли вторые сутки без воды. Север лёг, неотрывно поглядывая на миску и облизываясь сухим языком. В конце концов, инстинкт самосохранения взял верх, Север потянулся к ней, просунув морду между прутьями. — Man darf! ** — крикнул Хайн и с треском опустил палку на переносицу пса. Тот взвизгнул, оскалился, пытаясь отомстить, но снова получил палкой. Тихо зарычал, отошёл, лёг в углу. Спустя несколько минут жажда вновь погнала его к миске. И опять жестокий удар заставил заскулить от боли. Так продолжалось много раз, пока Север, вконец не обессиленный, не упал на пол. Только тогда Хайн отворил дверь клетки, подвинул миску к побитой морде пса. — Jetzt können sie***, — спокойно сказал он. С этого момента Север понял, этому человеку нужно подчиняться. Как он скажет, так и будет. Не было больше ни ласковых слов, ни поощрения за хорошую работу. Наградой было отсутствие побоев. Жизнь Севера превратилась в сущий кошмар, но теперь он понимал, что в любой момент всё может стать ещё хуже.