Последний приказ Ягера

Хуже боли, хуже голода и работы с рассвета до заката было лишь осознание того, куда пойдут эти снаряды. Вместе с другими заключёнными Ивушкин производил боеприпасы для немецких солдат. Завод располагался в нескольких километрах от концентрационного лагеря, куда Николай попал ещё поздней весной. Каждое утро пленных выгоняли из бараков, выдавали жалкий паёк и гнали на завод. Там приходилось создавать патроны для немецкого оружия, а после возвращаться в лагерь, чтобы съесть несчастные двести грамм хлеба и свалиться на койку. И то, если повезёт. На одной спали по трое или четверо, кто не успел, засыпал прямо на полу. Николай понятия не имел, какое число и что за месяц, да это было и неважно. Главное, что сломанные кости срослись, и пусть теперь невозможно было глубоко дышать, и больно было наклоняться, по крайней мере, он не умер. И он всё ещё помнил свои имя и фамилию. Никто не знал, как зовут Николая, для всех он был «Номер 25011989». Большинство не помнили своих имён, люди забывали их, но для Ивушкина это было бы подобно смерти. По крайней мере, крупицу себя он сохранил. Это помогало ему ждать, когда всему этому ужасу настанет конец. Это ведь случится? Не может ведь что-то длиться вечно? Но проходили сутки, желтела трава, деревья сбрасывали листья, но всё шло по-прежнему. Ивушкин так же поднимался, насильно распрямляя одеревеневшее тело, запихивал между сведёнными судорогой челюстями хлеб, тащился на завод. Потом возвращался обратно, снова ел, не чувствуя вкуса, засыпал, вздрагивая и бормоча во сне. Вся его жизнь застыла на одном дне, Николай бродил по замкнутому кругу, не в силах разорвать его. А потом несколько его соседей решили устроить побег. Ивушкин услышал об этом краем уха и присоединился не только из-за шанса на спасение, но и из соображения безопасности. Пусть он стал невольным слушателем плана побега, его запросто могли убить, чтобы он не сболтнул лишнего. Решили уходить ночью, в снежный день. Пришлось ждать, пока небо затянут тучи, а температура опустится ниже нуля. Несмотря на то, что с каждым днём в бараках и на заводе становилось всё холоднее, Ивушкина грела мысль о побеге. Перебирая закоченевшими пальцами патроны, Николай вспоминал тёплое лето. Интересно, какое лето будет после войны? Такое же, как и до? Удастся ли собирать вокруг себя довольных ребят, у которых в школе наступили каникулы, снова веселить их? Можно ли будет ходить на реку, гулять по полю зелёной травы и бродить по лесу, щурясь на солнечные лучи, которые просачиваются через кроны деревьев? Конечно, в одиночку, без привычного топота Севера будет неуютно… Эх, Север! Николай с любовью вспоминал о своём псе. Неизвестно, был ли он ещё жив, но даже сейчас умудрялся выручать своего хозяина. У Ивушкина постепенно начинала портиться память и, если бы он не вспоминал своего верного друга, кто знает, что бы стало с его мозгом. И душой. Ведь душа страдает, если нет в жизни ничего хорошего, а моральный дух важен не меньше физического здоровья. Бывает, человек без конца болеет, любая зараза к нему цепляется, а всё из-за того, что на душе у него тоска. А есть те, кто стойко переживает любые удары судьбы, потому как есть у него сила духа, которая питается от счастья. И пусть у Николая счастье давно прошло, оно было, и память о нём он бережно хранил, и возвращался к нему в трудную минуту. Когда, наконец, зима вступила в свои права и укрыла землю белым пуховым одеялом, время пришло. День для побега выбрали весьма удачный, с неба большими хлопьями валил снег. Видимость была нулевая. Выбрались ночью, неслышно ломая упавшие снежинки. Из-за снегопада было почти ничего не видно и не слышно. Это должно было сыграть пленным на руку, но в результате обернулось трагедией. Охранник столкнулся с группой нос к носу, причём, сам испугался. Пристрелил двоих на месте, Ивушкин дрогнул от звуков выстрелов. Это был первый побег, поэтому наказание должно было быть суровым. Николая и ещё двоих оставшихся в живых, облили водой и оставили на улице, назначив на завтра показательную казнь. Время пропало, Ивушкин перестал ощущать его, словно оно не только остановилось, но и исчезло. От холода клонило в сон, тянуло лечь прямо на снег и закрыть глаза. Может, снег заметёт его, укроет и ему, наконец, станет тепло? Николай не мог сказать, долго их продержали на морозе или нет, но внезапно пришёл надзиратель, растолкал заключённых и отвёл в карцер. Там было значительно теплее и хотя бы ничего не сыпалось на голову. Только глупец мог бы подумать, что это жест милосердия. На самом деле это был способ сделать последние часы жизни заключённых ещё более мучительными. Николай стоял с закрытыми глазами, привалившись к стене. Знал, что если ляжет на пол, то уже не поднимется, а встретить свою смерть он планировал на ногах. Мысли были медленными и вялыми, всё внутри как будто покрылось корочкой льда. Лёгкие кто-то, пока не сильно, но уверенно, сжал холодными костлявыми пальцами. Для того, чтобы сделать очередной вдох, приходилось копить силы. Ивушкину показалось, что он падает, так что пришлось встрепенуться, стряхнуть холодное оцепенение. Сквозь крошечное окошко под самым потолком был виден кусок серого неба. Продолжал идти снег. Николай опустил глаза, прошёлся взглядом по своим товарищам по несчастью. Они тоже стояли, подпирая собой стену. Худые, с выпирающими скулами, они опустили головы, словно кони, ждущие своей участи возле ворот скотобойни. В железной двери заворочался ключ, это пришли по их души. На плацу выстроили всех заключённых. Они стояли неподвижно, лишь изредка мотая головами, чтобы стряхнуть с макушек снег. Напротив начальник лагеря что-то быстро говорил высокому мужчине в чёрной шинели и повязкой с эмблемой свастики на предплечье. Это был штандартенфюрер Клаус Ягер, один из самых жестоких последователей фашистской идеологии. Он был далеко неглупым человеком, даже талантливым, и мир получил бы прекрасного специалиста, трудящегося на благо людям, если бы Ягер не был подвержен одному из самых страшных грехов — гордыне. Зёрна превосходства, взращиваемые отцом Клауса с самого детства мальчика, дали корни, и к тридцати пяти годам корни сомкнулись вокруг самолюбия Ягера непробиваемой бронёй. Он был чистокровным арийцем, представителем лучшей нации, когда-либо существовавшей на Земле. Он дослужился до звания штандартенфюрера в рекордно короткие сроки. Он, наконец, вершит правосудие, решая, кому жить и кому умереть. Ивушкина и других вывели на середину плаца, между заключёнными и штандартенфюрером. Ягер скользнул взглядом по пленным, и его лицо скривилось в гримасе отвращения. Мерзкие крысы. Клаус вздёрнул подбородок, чтобы казаться ещё выше, в несколько шагов преодолел расстояние, отделяющее его от пленных. Чёрная сталь маузера резко выделялась среди медленно танцующих снежинок. Два выстрела прозвучали глухо, заставляя натянутые струны нервов Ивушкина вздрагивать. Неужели это конец? Всё, что Николай делал, как прожил свою жизнь, всё это теперь не имеет значения? Его мечты, его труд, учёба в университете, инженерные расчёты, всё это бесполезно? И существовал Ивушкин на земле тридцать лет, и всё, что когда-либо делал, всякое действие в итоге привело к тому, что он будет убит фашистской тварью и выброшен в канаву, не имея даже могилы? Тоска перебила даже страх перед смертью, да и не она так пугала Николая, как осознание того, насколько бездарно, бесполезно прожил он свою жизнь. Удивительно, но к тоске примешался, постепенно становясь сильнее, гнев. Ивушкин как будто очнулся от странного транса, в котором пребывал всё это время. Чувства, которые до этого поблёкли, замёрзли, теперь отогрелись и захлестнули Николая с головой. И никогда он ещё не чувствовал себя настолько живым, как в этот миг. Когда пришла очередь Николая, и пистолет уставился чёрным провалом дула ему в лоб, Ивушкин бесстрашно взглянул в глаза фашиста. Как в момент особой опасности у измученного человека вдруг открывается второе дыхание, так и у Николая отключилось чувство самосохранения. Смотря прямо в глаза немцу, Ивушкин сплюнул себе под ноги. Если ему и суждено было умереть сейчас, то он сделает это, не показав своего страха.