Последний приказ Ягера

- Ну, давай! – рявкнул Николай, и крик его разлетелся над мёртвой тишиной плаца, разрывая её не хуже выстрела. Кровь закипела, сделалось жарко, хотя секунду назад Ивушкину казалось, что кровь в жилах застыла от обжигающего холода. Не осталось ни страха, ни боли, ни горечи. Только ярость, огненная, сжигающая дотла. Клаус выдержал взгляд пленного, но его палец, лежащий на курке, свело судорогой. Ягер был сбит с толку, не понимая, каким образом в тщедушном, истощённом человеке, замученном непосильной работой и страдающим от голода, может быть столько силы. Взгляд русского был полон отчаянной отваги, он бесстрашно бросал вызов самой смерти, прикасавшейся ледяным дулом пистолета к его лбу. - Давай, грёбаная фашистская свинья! Разумеется, Клаус не разбирал чужого языка, но по интонации понял, что кричит заключённый. Судя по тому, как заволновались другие пленные, по едва слышному шепоту, в котором скользили нотки одобрения, Ягер всё осознал. Ивушкин сам подался вперёд, словно молодой бык, упёрся лбом в дуло холодного оружия, чтобы оно врезалось в кожу. Казалось, сейчас металл расплавиться от того жаркого гнева, который бурлил в крови Николая. Сердце билось неровно, рвано, но вовсе не от страха. В голове было ясно и легко, как будто Ивушкин хорошо ел и спал всё время, проведённое в заключении. Всё замерло. Утих ветер, последние снежинки опустились на землю. Весь концентрационный лагерь, все пленные и надзиратели, смотрели на противостояние штандартенфюрера и простого русского солдата. Ягер крепко задумался. Отступить сейчас значило бы подорвать свой авторитет в глазах немцев и заключенных. Но застрелить этого пленного…Это было унижением для самого Клауса. Никто прежде не делал того, что сделал этот заключённый. Кто-то плакал, кто-то шептал молитву в последние секунды своей жизни, а этот вёл себя так, словно презирает смерть. Презирает Ягера. Эта мысль вонзилась в мозг Клауса, ослепила болью его чувство собственного достоинства так, что он стиснул зубы до скрипа. Нет, пуля в лоб была бы слишком быстрой и безболезненной расплатой за уязвлённое самолюбие штандартенфюрера. Что толку просто отстреливать врагов, если можно заставить их страдать куда сильнее? - Er kommt mit mir*, - после продолжительного молчания обратился Ягер к начальнику концлагеря. Затем, вытянув руку по направлению к шеренге заключённых, он выпустил последнюю пулю в кого-то из пленных. *** Север лежал на боку, прижавшись щекой к досчатому полу своей конуры. Сегодняшний день был ужаснее всех предыдущих, вместе взятых. Его заставили сделать то, что противоречит самой природе собаки – укусить человека. Каких только ужасов не творили с Севером, избивали, топили, заставляли бегать в кругу из огня, но кусать человека! Это было больнее всего. Их обоих заперли в клетке. Сначала Север предупреждающе оскалился, его натаскали рычать на всякого незнакомца. А потом дали команду “Фас!”. Тело пса по инерции дёрнулось вперёд, но он затормозил, едва сделав шаг. Он просто не мог укусить того, кто не сделал ему ничего дурного. Команда повторилась, только теперь Север ещё и получил болезненный тычок под рёбра. Рявкнул, отскочил, упираясь другим боком в железные прутья. Но и с этой стороны пришёл удар сразу после того, как прозвучала команда. Некуда было уйти от тумаков, они сыпались со всем сторон, а приказ звучал и звучал в голове. Север оттолкнулся от бетонного пола задними лапами, впился зубами в человеческое тело. Удары тут же прекратились, дверь клетки отворилась, на шею Севера накинули удавку, увели. Ему должны были дать поесть, пёс давно увидел закономерность. Если он выполнял команду, то получал еду, если нет, был битым и голодным. Впрочем, сегодня ему хорошенько намяли бока, так что Север сомневался, что сегодня удастся поесть. Да и кусок в горло ему не лез. С недавних пор Север стал побаиваться еды, потому как порой ему давали отвратительное мясо. Оно было отравлено, и, хоть пёс успевал его выблевать, плохое самочувствие ещё долго не проходило. Однако сегодня ему можно было есть без опаски, миску принесла женщина. Едва заслышав её шаги, лёгкие, почти неслышные, Север встрепенулся, выполз из своей будки, позвякивая цепью. - Вот и ты, - ласково улыбнулась Анна Ярцева. Внимательно осмотревшись по сторонам и убедившись, что на дворе никого нет, она опустилась на колени возле собачьей конуры, поставила перед носом немецкой овчарки миску с едой. – На, поешь. Она наблюдала, как пёс вильнул хвостом и принялся за еду. Почему-то это простое действие успокаивало Ярцеву. Ей было хоть каким-то подспорьем видеть, как ест живое существо. Забота о животном приносила ей настоящую радость, которая в эти времена была дефицитной. Анна попала на фронт после того, как выучила шестую по счёту собаку и привела её на один из пунктов ДОСААФа**. Оттуда же отправилась на войну вместе со своей подопечной, не могла больше сидеть в тылу. Битва на стороне русской армии закончилась для Анны скоро, она попала к фашистам. Её могла ожидать страшная участь, но судьба распорядилась иначе. Ярцеву вместе с несколькими другими выжившими отправили в дом, очевидно, высокопоставленного человека. Целыми днями Анна занималась тем, что драила полы, стирала бельё, готовила и следила за собаками. У хозяина дома была псарня, где обитали немецкие овчарки и доги, ротвейлеры и доберманы. Если не брать в расчет то, что Ярцева находилась в услужении у фашиста, жизнь её была не такой беспросветной, как у её соотечественников. Её никогда не пытали, не били, только один раз хозяин сильно поколотил Анну. Случилось это, когда она, убирая в хозяйской спальне, нашла под подушкой фотокарточки обнажённых мужчин. Это было настолько откровенно и неожиданно, что Анна сунула их обратно, как попало. Хозяин, разумеется, увидел потом, что фотокарточки лежат не в том порядке, страшно ругался и побил Аню, отходив её кожаным ремнём с железной бляхой. После этого на коже остались рубцы, но больше Ярцева этих фотографий в руки не брала, потому что они исчезли. Наверное, фашист их спрятал получше. Единственной отрадой для Ярцевой была немецкая овчарка с удивительными светлыми глазами. Пса привезли давно, прошлой весной или даже ещё раньше. Долго фашист муштровал его, Анна слышала собачий визг, доносящийся из подвала, каждый день. Потом овчарку посадили на цепь, в отличие от других собак, которые жили в вольерах. Во время кормёжки случилось невиданное, хозяин лично проследил за тем, как Анна накормит собак, а когда она подошла к новенькому, он вырвал ведро из рук девушки, показал на собаку и громко прокричал: "Нет!". Очевидно, это был запрет на кормёжку пса, фашист делал это собственноручно и не по расписанию. Некоторое время Анна не приближалась к псу, но вскоре страх был побеждён сочувствием. Ярцева видела, как часто собаку возвращали на цепь в ужасном состоянии, он лежал, почти не шевелясь. Понимая, какие зверские методы применяют фашисты при дрессуре, Анна решила нарушить правило. Она стала украдкой подкармливать пса, и скоро они оба привязались друг к другу. Север в один присест опустошил миску, провёл языком, вылизав дочиста. Он знал, что эта женщина никогда не сделает ему плохого, не подсунет отраву. В желудке потеплело, даже стало как-то легче и боль в боках поутихла. Сев снова вильнул хвостом, прижался мокрым носом к протянутой руке. Анна скользнула ладонью по рубцам, которыми была покрыта морда пса, по его широкому лбу, где в некоторых местах чувствовались вмятины, оставленные, без сомнения, палкой в руках хозяина-фашиста. - Он издевается над тобой... - прошептала Анна. - Не давай себя в обиду, волчонок. Ярцева специально никак не называла пса, чтобы не привязаться к нему. Но когда пришёл хозяин дома, забрал овчарку и усадил её в машину, Анна почувствовала, что больше никогда не встретится с этим единственным добрым немцем. И долго плакала.