Записи в рассветном соннике

Мария пробуждается от очередного сна. Тяжёлого сна, тесного, удушающего, мучительного. Словно бы Собор превратился сам в склеп. В такие моменты Каина искренне, яростно не хотела верить в свои силы – всё, лишь бы эти тревожные сны наконец покинули её покой. Но такова её плата. Если уж снится – значит, случится, как бы ни хотелось обратного. И так уже множество смертей, город задыхается от облаков заразы, которая переползает быстро, стремительно – с дома на дом. Словно бы и так тревоги не хватает. Словно бы всё и так не идёт прахом, не разрушается. Нет же, снится ей, как Собор превращается в сырой, тесный склеп, и что-то невыносимо так толкается в её груди – страх ли, предчувствие – нежелание ли признавать то, что она увидела? Быстрее толкнуть дверь Горнов – она легко поддаются белой властной руки Марии, как когда-то поддавалась и рукам дикой Нины. С трудом, тонкими руками отворить двери Собора – тяжёлые, они не пускают словно бы внутрь. Ева прикладывает все силы, лишь бы их открыть. Над крышей собора вьются птицы. Говорят, что те, кто их не замечают – точно умрут от Язвы. Что же, она от Язвы не умрёт. Шаг вниз – это не страшно. Всего один маленький шаг вниз, а до этого – множество шажочков наверх, по лестнице. Быстро спуститься вниз, по лестнице, к площади – гнать себя беспощадно, мучительно, босыми ногами по мёртвым листьям – лишь бы успеть. Тик. Так – бьётся сердце, переполненное ядом, скорбью, ночными кошмарами. Тук. Тук – мерно раскачивается маятник в Соборе, создавая время, перерабатывая его, распределяя. Шаг наверх, шаг внутрь – они обе словно бы слились в единый поток, стремящийся лишь к одному – успеть до некой точки и застыть в ней. Всё звенит в тоскливом и тревожном ожидании кульминации сего действа. Ева легко взбегает по ступенькам, Мария в ярости тянет тяжёлую, бархатную юбку на себя – лишь бы не мешалась бежать, лишь бы успеть. В груди нет воздуха, он выбивается с каждым рывком наверх, а так хочется вскрикнуть – «Ева, стой!» Так хочется разбить эту стеклянную тишину острым копьём, со всей злостью и яростью громко закричать, выталкивая из огненных лёгких последний воздух. Мария почему–то знает – ей нужно успеть, ей обязательно нужно остановить эту девушку. Она бы хотела знать почему – сердце предательски болит, толкает – схватить вырывающийся из рук шёлк. Время то ли застывает, то ли наоборот – бежит до ужаса быстро. Ева чуть наклоняется, слышно как она вдыхает морозный, мокрый воздух и всей своей сущностью делает шаг – всего один шаг вниз. Мария бросается вперёд, словно отпущенная пружина. Тик. Время словно бы замерло. Оно натянулось единой струной, готовое словно ушат холодной воды окинулся осознанием реальности всего действа. Так. Мария не успела, из белых рук выскальзывает шёлк и Ева тонким предрассветным лучиком падает вниз, на мертвенно-холодные плиты – ей не согреть их никак. Может, она всегда была обречена? Сны – это всегда утверждения. Не вопросы. У снов – всегда только один исход. Под руками, под кожей – бьётся сердце. Чужое, живое, горячее. Ева не упала – Мария успела, спасла, схватила – и теперь вцепилась, прижала, чтобы вновь не упала. Лишь бы не вырвалась… Ева не вырывается, даже не пытается – лишь слабо омякает в руках, а Каина, наконец, срывается. Она не кричит, но голос её холодный и резкий – от страха. - Что ты задумала? Ну вот что ты хотела сделать? Зачем? Зачем?! Ну скажи мне, скажи, чего тебя… Они обе в сильном шоке. Мария сжимает плечи Евы, видит что глаза у неё напуганные, та ещё не совсем поняла, что всё ещё жива, чей голос сейчас она слышит. А когда осознание приходит – она начинает мелко дрожать, по щекам катятся холодные слёзы. Мария поджимает губы, словами ещё ругает Еву за то, что она собиралась делать, а сама быстро собирает пальцами слёзы, вытирает их с щёк, а потом передаёт Еве свой платок. - Идём отсюда. Голос – больше повелительный, властный, рука крепко сжимает запястье Евы - то ли чтобы не вырывалась, то ли просто что бы шла следом. Омут заполняется запахом горячего чая с чабрецом и мятой. Мария наливает горячую, тёмную жидкость в чашку с надломленным краешком. Ева сидит тихо, мелко дрожит. В глазах видна какая-то беспомощность, пустота. - Ева. – Мария садится рядом, осторожно накрывает её пальцы своей ладонью. – Зачем? – Единственный вопрос, на который нельзя найти ответа и на который – ответить. Молчание затягивается на часы, тоскливые и тревожные. Ева иногда срывалась, опускала голову на руки, поливая их слезами. Марии казалось это невыносимым, мучительным – слёзы и чужая боль - она металась между злостью и беспомощностью. Ева засыпает под утро – солнечные лучи едва пробиваются через тяжёлые шторы. Мария вздыхает с облегчением – она только сейчас поняла, что сама устала до невозможности. Она бы сама пошла спать, но ей тревожно, вдруг Ева проснётся и ещё чего с собой сделает – и потому Каиной приходится ещё повозиться, что бы спрятать все острые предметы подальше. Мария не уверена – решит ли Ева попробовать ещё раз – ведь главный вопрос – «зачем» - так и остался без ответа, но что-то ей подсказывает – лучше перестраховаться. Запереть всё – на семь замков, так, чтобы не достать было. Непрактично? Мария не думает об этом, она, движимая непонятным ей самой импульсом, хочет одного только – что бы такого больше не было, чтобы больше не было таких снов. Собор превратится в склеп. Бездушный, холодный, похожий то ли на коробку, то ли на ловушку – безжизненный завод, как по другую сторону города. Пусть будет так. Но сейчас Марии всё равно. Когда она поймёт – будет поздно, может, и исправить будет если не невозможно – то трудно. Ева спит сном, дышит мерно и спокойно. Неживой, электрический свет путается в её ресницах, словно пойманный в ловушку. Ева – в той же ловушке, только она живая, и выхода ей – не найти самой.