Записи в рассветном соннике

Это было больно. Это была рана, буквально – вырванное сердце. Это обернулось – ревностью для Марии. Как, как Данковский мог поступить так? Иметь в руках – лавровый венец, но отдать его другим. Словно все слова Данковского были ложью изначально, словно он просто подполз, втёрся в доверие что бы в самый ответственный момент, сжав хрупкий Многогранник кинуть его о землю – постылую, уже пустую, захлёбывающуюся собственной кровью. Мария могла поклясться, что эта девочка-самозванка тихо посмеивалась над ней в соборе. Над её провалом – её и только её, над рухнувшей идеей. Ни себе, ни ей – потрошителю, тому у кого руки не то что по локоть – по плечи в крови, человеку что только и умеет что резать, ломать… Будущее утекает из её рук. Будущего больше нет. Кажется – Марии кажется, дальше будет только смерть. Но вместо этого она гордо поднимает голову, высокомерно фырчит. Она построит Утопию, так или иначе, выдерет свои корни, выдерет корни Города, что так жадно припал к потокам крови, бьющихся в венах земли. А если не она – другая Хозяйка из рода Каиных. Иначе – нельзя, иначе гордость не позволит, задушит, раздерёт. Иначе и не будет. Ева хрупко-заторможенная, порой она застывает и смотрит в пространство – просто в пространство. Ей всё кажется, что она что-то потеряла или забыла, а потом вспоминает, что. Она потеряла часть души, если даже не всю душу. Она потеряла какой-то сакральный смысл, что-то что было ей необходимо. Возможно, было бы лучше, если бы она умерла в Соборе, если бы шагнула, сорвалась вниз. Но Мария теперь её держит, осторожно, ласково и неловко. Ева ест ещё хуже, чем раньше, много спит – шевелиться совсем не может, порой днями лежит и смотрит в потолок. Чёрная, огромная и мучительная апатия сжимает её горло, вжимает в подушки, нависая своим неживым, фарфоровым лицом над ней. Лицо – её лицо. Фарфоровое, разбитое неживой, слащавой улыбкой. Душит, и душит апатия, предательски спрашивает самое простое – и самое мучительное – зачем, зачем я всё ещё жива? Нехотя встать, делать то, что делается на автомате - а делается мизерно-мало. На большее сил не хватало. Состояние буквально тошнотворное – буквально от самой себя, от своих попыток жить дальше. Оживает она лишь когда заходит Мария, неловко просит – не надо помощи, я не слабая, я могу – хочу – справиться сама. Пытается показать – вот, я же справлюсь, правда. Не справляется, руки опускаются и она нехотя, но принимает протянутую ей руку помощи. У Марии возникает чёткое ощущение что Ева не справится – не вытянет – без неё. Потому она приходит каждый день – удивительно, но это унимало бушующее в груди пламя хоть на малое время. Кажется, Термиты со свойственным им пламенем выкорчёвывают старые порядки, строят поверх старого, умершего – новое, своё. По старым венам – новая кровь. Но всё это не правда. Всё это иллюзия – старый плакат, покрытый новой краской, стыдливо прикрытый простынёй тот самый прошлый, умирающий порядок. Три столба – как ни обзови их, как бы ни покрась – всё равно остаются тремя столбами, смотрящими всегда – вкось, ведь в этом – и есть весь смысл. Мария смотрит на это скептически, поокось, сторонясь. Мария уйдёт в тень, тихо строя свои планы, ни отходя от Утопии ни на шаг – на этот раз просчитать всё лучше, взрастить этот росток и укрывать его от чужих, жадных глаз подольше – пока идея не станет настолько сильной что буквально разорвёт кровавые узы, вырвется с опастылой земли. Всё сильнее отчуждается Мария ото всех, буквально заперевшись от окружающих в своей части Горн, но затем проламливается тонкий, нарастающий лёд между ней и окружающим миром и она выходит навстречу новому дню, как ритуал уже – Ева, разговоры с ней, потом – долгие письма далеко-далеко, самые далёкие – себе же, в будущее. Письма и ожидание превращаются со временем в рутину, самыми длинными ночами впивающуюся невыносимой ледяной иглой. Ева появляется в жизни неожиданно, но как-то плавно – словно так и была. Сначала всё дольше и дольше - вечерние разговоры, перетекающие во встречу рассвета и крайне неловкое, но нежное прощание. Поцелуи – сначала неловкие, в щёки, быстрые – на прощание. А потом, однажды – случайно Евины губы соскользнули со щеки Марии, коснулись алых губ. Тихий вскрик, Ян отшатывается, краснеет и бормочет извинения – она же не хотела! Она это – не нарочно, а то… подумает Мария что ещё вдруг… но Каина лишь улыбается – удивительно-мягко, сжимает тонкую кисть Евы. - Приходи завтра вечером в Горны, Ева. Выпьем чаю, я покажу тебе свою библиотеку. Не всё же тебе меня угощать. Мне будет приятна твоя компания. Она выходит, овеянная лёгкой утренней прохладой и стеклянными солнечными лучами, не оставляющими на пожухлой земле ничего, кроме инея. Приходи в Горны – приходи в моё сердце, Ева – оставь в нём тепло своих рук, свет, который почему-то видят только твои глаза. Я хочу тебе доверить – свои книги, и свои долгие разговоры до самого утра, и, возможно – свою душу, как ты мне уже доверила свою.