Записи в рассветном соннике

Мария всегда то ли боялась, то ли просто не любила Театр – обходила его стороной, пытаясь даже не смотреть – но он манит, как магнит, в самом сердце города, заставляет каждый раз подходить, неуверенно тянуться к ручке двери, что бы оборвать себя, отдёрнуть руку, почувствовать резкий, чужой холод. Дикая Нина живёт везде. Ей слишком мало одного прибежища. Она вырывается раз за разом, мечется по всему городу. Но тут, в Театре, место какое-то особенное, тут она не похожа на каменную себя в заточении бездвижного склепа и смерти, не похожа на те потоки, которыми она течёт по венозным улочкам, тут она живая, огненным вихрем одухотворена, строгостью выточена о краску фрески, кудри въедаются шёлковой тьмой о ровную стену. Тут она – то самое живое существо, о котором тихо помнило Мариино детство, спрятанное в шкатулке иссечённого сердца. И так страшно – открыть дверь и увидеть её живую, словно возвращаешься туда, где ей не место, где всё уже закрыто, и возвращаться ей запрещено. Так хочется, будучи ребёнкой вбежать в общую залу, тыкнуться в жёсткий бархат сиреневого платья носом к коленям, поднять глаза и увидеть Нину – не ту Хозяйку из рассказов, что разлетелись между людьми, а такую тёплую, домашнюю женщину, голос которой – мёд с перцем, смех которой всегда казался словно бы неловким и угловатым. Увидеть в ней маму – ту, по которой сейчас так тоскуется. Рассказать про всё – и про лёд на Горхоне и про странную очередную пантомиму, разыгранную вытянутыми тенями облачёнными в обмотки чужих мыслей и мнений, и про то как в саду налилась цветом сирень. А теперь это прошлое, то самое – домашнее, свинцово-тоскливое – заперто у причудливого кукольника меж пальцев, и он удерживает тонкие нити, не пуская. И от того эта музыкальная шкатулка, возведённая вместо чего-то важного, механический барабанчик задевающий звонкую пластинку кажется столь пугающей. Бабочки, бабочки приколотые каким-то любопытным дитём и придавленные стеклом, куколки, не оформленные, не доделанные, так и не ставшие чем-то большим застряв на той стадии когда ты ещё и не недо- но дальше двигаться тебя сковывает созданный тобой же кокон. Ева о своём прошлом никогда не рассказывала Марии. Всегда как-то отмахивалась и просила – а расскажи ещё что-нибудь о своём. Ева всё больше о будущем говорит – застревая в Лестницах, словно бы путаясь в высоких столбах, застывая где-то на высоте Иглы, позволяя ей протыкать своё сердце – не умеет она вырываться от земли без боли. Есть в ней что-то, от чего она не может не причинять себе боли, и это пугает, это разливает сердце тревогой. Ей нечего было бояться в городе без её прошлого, без привязи к каким-то местам, людям – живым или мёртвым. Она пыталась убежать, но прошедшее, как хитрые сети, запутали её ступни, перетянули лодыжки. - А мне он нравится. – Ева застывает, глядя на это расползшееся – не вытянутое – здание. – Её просто обжить надо, ему тепла не хватает. Мария замолкает, потом тихо хихикает. - Со всеми ты так тепло относишься, Ева… я понимаю. Но… это просто личное. Знаешь, словно рана до сих пор не зажила, старая такая… вроде вот ходишь – ничего, делаешь что-то ежедневное – не чувствуется, а потом внезапно всё застывает и ты чувствуешь что оно растягивает тебя исквозь. Мария судорожно выдыхает – и с чего её понесло на такие откровения? – прижимается к плечу любимой. Не плачет, не всхлипывает, просто что-то требует внутри рассказаться. Мария стойко перенесла смерть своей мамы. Ни разу не позволила себе ни плакать больше чем нужно, ни истерических ноток голоса, срываясь дальше от чужих глаз, в комнате пропахшей цитрусовыми духами и музыкальными пластинками, где каждое движение напоминало об ушедшей. Ревела в подушку, истерично вцепляясь в грудину ногтями, надеясь разорвать мешающую лёгким и сердцу плоть, царапая в исступлении проклятое смертное тело. Рвать, рвать, причинять боль в надежде что сердце не выдержит и в конце концов остановится. В страхе прятать под пыльной тканью портреты, боясь увидеть в них искру жизни, как тогда. А с рассветом подняться, прикусить распухшую губу, с машинальной злостью окатить лицо холодной водой и выдохнуть. Ева касается её руки, выдёргивая из воспоминаний, а потом обнимает. - Прости что заставила вспоминать. Это то, что уже давно прошло, и, в какой-то степени… пора наверное всё отпустить. Давай зайдём внутрь? Вопрос звучит неуверенно. Мария не знает, насколько это хорошая идея, на самом деле. Она не хочет, но ведь нужно перешагнуть? Ева берёт её ладонь. - Мария, ты не обязана. Не стоит пытаться показать себя такой храброй. Если это твоя рана, рваться туда, где тебе лишь больнее – не вариант. – Голос её становится мягче, она обнимает её за плечи. - Я ненадолго. Правда. Наверное в какой-то степени эта боль нужна? Потому что её не вытравить, но можно смириться, хотя бы попытаться. Мария толкает тяжёлую дверь. Входит в черноту. У Евы останавливается на секунду сердце. Чувствуется мимолётная тоска, опустошающая, но быстро наполняющаяся… чем-то. Словно бы это огромное здание похитит единственную действительно родную человеку. Театр кажется существом без души, опустевшим… в нём существовал Марк. Сумбурный, то ли настоящий, то ли приписанный распорядитель судеб. Театр казался похожим на те застенки что выплывают из воспоминаний самого детства. В каждый дом в этом городе нужна Душа. Душа которая сделает его живым, подружится – или наоборот, вызовет гнев. Главное – срастаться со своей ракушкой. Но Бессмертник словно не хотел отдавать себя этому месту – может потому что он уже отдал себя своему искусству? Неясно, но это ничего не меняет. Это здание смотрит глазами пустыми – такими же, какие виднеются в глубине прорезей маски трагиков. Ева садится на скамеечку. Чувствуется в сердце – будто оставили, ушли, покинули опять. Страшно, не хочется, ведь иначе сломлется она под гнётом чужих рук, призрачных, не настоящих, но таких осязаемых. А вдруг Мари ушла? А вдруг она покинет её, из-за того как тяжело ей разделять Евину боль, и это всё будет только её вина. Её так много раз оставляли, и сейчас всё сердце исходится ужасом. Она смотрит на двери, гипнотизирует. Так же как было когда-то в детстве. Когда она чувствовала лишь холод давящих на неё стен, выкрашенную в зелёную краску, пахнущую какой-то тошнотворной химией. Голова кружится то ли из-за подавляемых слёз, то ли от удушающего запаха, от которого выворачивает лёгкие и кишечник. Хочется бить по подушке слабыми кулачками, реветь сдавленно и хрипеть, но вместо этого она лишь выпрямляет спину, душит рыдания узким платьем вцепляющегося в лёгкие тугой шнуровки. В голове стучит сердце, перегоняя кровь в нерву, разливая огнём боль сердечную в боль физическую. Ева просто очень сильно хочет что бы это было не правдой. Вернитесь, вернитесь пожалуйста, заберите отсюда, укройте от отчаяния. - Не оставляйте… Но зов её остаётся без ответа и реакции. Ева опускает голову в подушку, надеясь что она так задохнётся. Ева боится этой мёртвости. В Столице это нормально, но когда она укрылась в тёплой ракушке Омута, который ответил ей заботой, она поняла что иначе и быть не может, иначе – просто ненормально. Иначе теперь пугает её. Внезапно любовь сменяется каким-то иррациональным страхом, словно бы виновато именно оно, но в конце концов Ян берёт себя в руки, вытирая едва заметные слёзы. Всё хорошо, да? Мария вернётся, и во всём виноват вовсе и не Театр, а горькие страшные воспоминания. Всё… будет хорошо. Можно просто встать, открыть дверь и войти внутрь, и внутри вряд ли окажется что-то странное или ненормальное. Там просто будет сцена и та фреска с двумя женщинами по обе стороны, словно противопоставляя весы. Не то что Свет и Тьма, это были более эфемерные состояния. Обстановка более торжественная, чем обычно. Тени стоят слишком даже ровно, торчат острые рёбра. Мария стоит, недвижимая, всматриваясь в далеко забытые черты лица. Острые, какие-то гордо-южные, но сама она всегда сохраняла бледность. - Мария… - тихий шёпот. Она касается руки возлюбленной, боясь получить в ответ безразличие, видя сколь загипнотизированы глаза Каиной. Мария улыбается, сжимает её руку чуть сильнее и поворачивает голову. - Всё хорошо, я тут. Мне… кажется, легче. Идём? Так легко, спокойно, умиротворённо… хоть на время. Они выходят на встречу ветру, дрожащим деревьям. Всё шумит, становится трепетным, словно птица пытается вспорхнуть, расправить крылья, и пустится далеко, далеко к самым кончикам солнечных лучей. - Что там было? – Ева наклоняет голову, осторожно заглядывает в глаза. - Это было просто здание. С просто фресками. Очень красивыми, между прочим, а я никогда этого и не замечала совсем. Представляешь? Только потому что боялась столкнуться с нечтом из прошлого. Прости, я заставила тебя волноваться. Ева смеётся. - Я сама накрутила себя. Это всё не важно. Я счастлива что тебе легче. - Евушка, чудо моё, твои тревоги для меня это очень, очень важно. Ты можешь делиться ними, если хочешь. Я всегда выслушаю. Мария сплетает их пальцы, заправляет золотые локоны любимой ей за ухо. - Мария, я просто… я так боялась что меня оставят, снова. Снова… Она никогда не говорила об этом. Наверное бы и не сказала, если бы не их решение пойти к Театру. Прошлое Евы почти не затрагивалось, даже когда Ева напивалась. - Это было так мучительно. Не оставляй меня, я умоляю тебя, я… пожалуйста. Не оставляй. В голосе проскальзывают слёзы. Мария прижимает её к себе, утыкает носом к плечу. - Шуш. Никуда я не уйду, Ева. Никуда. Я к тебе алой нитью привязана-неразорвана, мне без тебя не гореть не властвовать, мне без тебя да звёзд не видеть. Моё сердце у тебя спрятано, да в самой грудине, откуда я не вырву его, не посмею… Веришь же мне? Веришь, что не уйду я, никогда? - Угу… - Ева прижимается, положив ладони на лопатки. Воздух действует отрезвляюще, и если бы она была в помещении то слёзы бы обратились горькой истерикой. Ева целует её в щёку и кивает. Пахнет чем-то пряным, как корица и мускатный орех, а ещё горьким – не перец, но что-то рядом. Всё ещё все в порядке. Никуда можно не спешить, никого не хватать за руки и не умолять остаться.