Сращение

      Цзян Чэн швыряет меч на кровать. К соседней прислонён Суйбянь – Вэй Усянь даже не взял его на совет: что проку таскать эту тяжесть, если от неё никакого толку.       Цзян Чэн никогда не обращался с Саньду столь непочтительно. Он всегда аккуратно ставил его на подставку или вешал, но сейчас ему хочется разрубить меч надвое, словно это он виноват в том, что произошло.       Всё плохо и становится хуже с каждым днём.       Разрозненные отряды наконец собрались вместе, и Цзян Чэн посылает одного из помощников к Лань Сичэню узнать, когда у того будет время для важного разговора. Лань Сичэнь отвечает, что как раз собирался пригласить главу Цзян на военный совет, и указывает время. Должно быть, Лань Сичэнь думает, что глава Цзян хочет поговорить о планах наступления или о снабжении войска; ему и в голову не приходит, что у того может быть личный вопрос. Вернее, не вопрос: спрашивать тут не о чем, нужно всего лишь признаться.       Вместо личного разговора Цзян Чэн в сопровождении Вэй Усяня и ещё троих помощников идёт на большой совет.       – Есть две важные новости, – после короткого приветствия Лань Сичэнь переходит к делу. – Первая от Чифэн-цзуня. Он и мой дядя, Лань Цижэнь, захватили надзирательный пункт в Чжунцзине. Эти земли теперь под нашим контролем. Вторая новость от нашего осведомителя: Вэнь Жохань разгневан смертью двоюродного дяди и недоволен действиями Вэнь Чао. Вэнь Чао не осмеливается теперь возвращаться в Безночный Город; он сможет предстать перед отцом только с победой. Но Вэнь Жохань посылает ему в помощь ещё три тысячи человек.       По рядам заклинателей, собравшихся в шатре Лань Сичэня, прокатывается гул, слишком похожий на стон.       – Подкрепление будет здесь через пять дней, – заканчивает Лань Сичэнь.       – Вот почему они прекратили нас преследовать! – первым заговаривает Вэй Усянь. – Очередная ловушка.       – Да, – кивает Лань Сичэнь. – Они хотят, как и в тот раз, застать нас врасплох и напасть большими силами.       Цзян Чэн уже знает, что Лань Сичэнь скажет дальше: они должны напасть на войско Цишань Вэнь до того, как прибудет вторая армия. Ни в коем случае нельзя дать им соединиться.       – Сейчас от армии Вэнь Чао нас отделяет дневной переход, – продолжает Лань Сичэнь. – Мы должны атаковать её через четыре дня, а лучше через три. Несомненно, Вэнь Чао будет всеми способами уклоняться от столкновения. Поэтому я и собрал вас: нужно придумать, как мы можем навязать ему сражение и при этом…       Цзян Чэн не слышит слов Лань Сичэня, они тонут в стуке крови, которая бьёт, как безумная, в виски. Четыре дня… Осталось четыре дня или даже три до решающего сражения, а они с Вэй Ином остались без сил. Совершенно, абсолютно, окончательно.       После совета Цзян Чэну так и не удаётся поговорить с Лань Сичэнем наедине – вокруг него толпятся другие заклинатели, все со своими вопросами, и никак не желают расходиться. Цзян Чэн чувствует, что на него накатывает та едкая, гложущая раздражительность, с которой так тяжело справиться. Он вспоминает то, что говорили родители: «Глава ордена не выходит из себя. Глава ордена не смеётся. Глава ордена не плачет» – и становится ещё хуже. Злость поднимается в нём, как речная вода во время наводнения.       Цзян Чэн разворачивается и уходит; по шагам, слышным за спиной, он знает, что Вэй Ин идёт за ним.       – Ты не можешь вот так уйти! – шепчет Вэй Ин, нагоняя его. – Мы же договорились!       – Чего ты хочешь? – зло шипит Цзян Чэн. – Объявить при всех?! Может, ещё и письма разослать тем, кого на совете не было?       Он знает, что зря срывается на Вэй Ине: Вэй Ин сделал всё, что мог – и даже невозможное, – но остановиться Цзян Чэн не может.       Он врывается в палатку так, будто захватывает неприятельский лагерь. Бросив меч на кровать, он садится рядом и обхватывает голову руками.       Что ему делать? Что бы сделал его отец? А мать? Что бы они посоветовали ему, если бы были живы? Могли ли они вообще дать совет? Им не доводилось проходить через подобное. Они жили иной, мирной жизнью и другими заботами, и его растили не как командира армии, а как главу влиятельного, богатого и несокрушимого ордена. Его учили уничтожать нечисть, а не заклинателей, ему объясняли, как распределять помощь и награды между селеньями и вассальными орденами, а не как поднимать орден из пепла. И никто не учил его, как быть обыкновенным человеком, не заклинателем.       Иногда он даже на них злится, на отца и на мать. За то, что оставили его, дали себя убить, не пожелали сбежать, поручили ему эту неподъёмную ношу, за то, что бросили его… Он надеялся, что они придут к нему хотя бы во сне, но они ни разу за все эти месяцы не приходят.       Вэй Ин входит в палатку и садится на свою лежанку. Редкое дело – он молчит. Цзян Чэн благодарен ему за это. Они хорошо ладили последние недели – если не считать того вечера, когда Вэй Ин сказал, что для того, чтобы восстановить ядро, им нужно лечь вместе, – но это спокойствие ненадёжно, в нём слишком много наскоро залатанных дыр, старых ран и до сих пор болезненных шрамов, каждый из которых может разойтись, только тронь.       Вэй Ин поднимается на ноги и встаёт напротив Цзян Чэна. Тот упрямо смотрит перед собой и поэтому видит только тёмно-синее ханьфу и винно-красный пояс с серебряным колокольчиком на цепочке.       – Тебе не понравится то, что я скажу, – начинает Вэй Ин, и Цзян Чэн уже согласен: да, не понравится. – Но мы всё ещё можем это исправить.       От «мы» Цзян Чэн вздрагивает. Это не просто мы, два человека, которые находятся сейчас рядом, и даже не два молодых заклинателя, которые поклялись стать двумя героями Юньмэна. Мы – это сплетённые тела, похоть, стыд, это недопустимое. Цзян Чэн чувствует, что у него горит лицо.       Он поднимает глаза и исподлобья смотрит на Вэй Ина, и тот усмехается, встретив его взгляд:       – Думаешь, я мечтал об этом?       Цзян Чэн кусает губы, а потом, когда выступает кровь, спрашивает в свой черёд, словно делает выпад мечом:       – Ты знаешь что-нибудь об этом? Я не про гадкие книжки Не-сюна говорю… Ты что-нибудь на самом деле знаешь?       Многие думают, что Вэй Усянь соблазнил не одну девушку, он сам себе создал такую славу, но Цзян Чэн знает, что это не так. Он не уверен, что Вэй Ин хотя бы одну сумел поцеловать. Для того, чтобы соблазнить даже служанку, нужно время, а они с Вэй Ином в Пристани Лотоса были почти неразлучны: еда, тренировки, учёба, сон, прогулки – всё вместе. Шуток и заигрываний Цзян Чэн видел сколько угодно, но даже намёков на большее – никогда.       – Не особо много, – честно признаётся Вэй Ин и накручивает цепочку с колокольчиком на палец. – Но книжки Не-сюна были очень полезными. На вид это не сложнее, чем с девушкой, а раз ты…       – На вид! – ядовито передразнивает его Цзян Чэн. – Именно что на вид!       – Вот и расскажи, сильно ли отличалось, – уголок рта Вэй Ина приподнимается в тонкой, режущей усмешке, – то, что в книжке, от того, что в борделе.       Цзян Чэн задыхается от негодования. В теле и голове горячо – как перед схваткой, и ещё ему невыносимо стыдно. Так стыдно, что он готов броситься на Вэй Усяня и наподдать ему, как в детстве.       Он, в отличие от Вэй Усяня, не девственник – и того это злит, конечно, хотя не сильно и не всерьёз.       Это произошло на обратном пути из Мэйшаня. Дед не решился отправить с ним отряд своих адептов – боялся гнева Вэнь Жоханя, – но сказал, что не будет возражать, если кто-то решит отправиться добровольно и не в одеждах ордена. С Цзян Чэном отправилось четырнадцать заклинателей. На третий день пути они опоздали к переправе: после захода солнца паром не пересекал реку, потому что место было порожистое, с внезапными бурунами и длинными отмелями, которые меняли своё месторасположение. У заклинателей с собой было много поклажи: оружие, припасы, серебро и прочее – и перелететь реку на мечах они не могли; к тому же все устали после двух дней пути без сна. Они зашли в ближайшую к переправе гостиницу, а рядом был маленький и на удивление тихий публичный дом. Заклинатели из Мэйшань Юй не раз бывали в таких заведениях, и, разгорячённый выпитым на голодный желудок вином, Цзян Чэн поддался на уговоры. Слухи о развлечениях Цзинь Гуаншаня вызывали в нём отторжение, но глубоко-глубоко, в темноте тайных, стыдных помыслов он давно хотел попробовать.       Это не перевернуло его мир, и он по-прежнему не понимал, что заставляло главу ордена Цзинь пятнать имя своего клана. Он ожидал получить ни с чем не сравнимое удовольствие, от которого невозможно будет отказаться – и это его немного страшило до, – и оказался разочарован после. Но не потому, что ему не понравилось с женщиной, а потому, что он ждал слишком многого.       Цзян Чэн сжимает кулаки и чувствует, как горячеет на пальце Цзыдянь.       – От книжек отличалось не сильно, – отвечает он. – Точно не ошибёшься.       Вэй Ин вдруг хлопается на кровать рядом с ним и тихонько тычет рукой в бок.       – Ты так и не рассказал, Цзян Чэн, как оно? Ну, подробнее…       – Перестань, – Цзян Чэн отодвигается от него.       – Ты жуть какой стеснительный, – смеётся Вэй Ин.       Цзян Чэн презрительно фыркает, но когда Вэй Ин снова придвигается к нему, позволяет прислониться к своему плечу, а потом и обнять.       – Осталось три дня, – говорит Вэй Ин. – Ты говорил, что сделаешь всё, что угодно, что ты готов умереть, лишь бы отомстить. Неужели это хуже, чем умереть?       Цзян Чэн кусает губу.       – А ты как будто сам хочешь? – он сам не знает, почему так получается, но меж его слов будто спрятано ядовитое жало.       Вэй Ин резко отстраняется от него, и его острое худое лицо бледнеет, но сжатые губы налиты вишнёво-алым.       – Я только надеялся, что отдал своё золотое ядро не зря, – жёстко проговаривает он каждое слово.       Цзян Чэн хочет что-то ответить, выкрикнуть первое, что придёт в голову – лишь бы ударить побольнее в ответ, – но вместо этого вдруг хватает Вэй Ина за руку. Он смотрит в его глаза, потемневшие до чёрного, на его рот, тоже искусанный, как и у него самого, на не сошедший после сражения синяк на скуле и ссадины на подбородке. Вэй Ин прав. Он был прав тогда, и прав сейчас: это не хуже, чем умереть, и к гулям гордость, когда Вэнь Чао, Вэнь Чжулю и эта тварь Ван Линцзяо всего лишь в дне пути. Вэй Ин отдал своё золотое ядро, а он…       – Нам ведь не нужно… этого всего? – говорит Цзян Чэн. – Ну, целовать друг друга или ещё что-то.       – Я знаю не больше тебя, – дёргает плечом Вэй Ин. – Там написано про плотское единение, а в другой книге про супружеское соитие.       Цзян Чэн морщится, но говорит: «Хорошо, я готов».       Они сидят с Вэй Ином напротив друг друга, и Цзян Чэн понимает, что никогда ещё в жизни он не чувствовал себя настолько нелепо и глупо.       – Могут войти, – бормочет он.       – Ты принёсся сюда с таким видом, что эту палатку за пять ли будут обходить.       Цзян Чэн улыбается, и Вэй Ин улыбается в ответ. И это не одна из его обычных и в общем-то ничего не стоящих улыбок; она особая – так улыбаются тому, кто дорог, и тому, кому доверяют.       Молчание – и эта близость – гораздо более смущающи, чем любые разговоры, и надо что-то с этим делать, и Цзян Чэн опускает взгляд на их с Вэй Ином руки, на незаметно для них обоих переплетшиеся пальцы. С Цзыдяня соскальзывает маленькая молния и тянется тонкой змейкой к руке Вэй Ина, поднимается по его пальцу и несколько раз ласково обвивает запястье, словно играет.       Вэй Ин радостно, по-детски смеётся:       – Я не знал, что он так умеет.       Цзян Чэн снова улыбается и кивает. Его мать ни за что бы никому не сказала, что грозный Цзыдянь может быть и просто игрушкой, но когда Цзян Чэн был маленьким и они оставались вдвоём, она превращала свой смертоносный кнут в безобидную змейку.       Сейчас это единственное, на что в руках Цзян Чэна способен Цзыдянь. Цзян Чэн велит ему пощекотать Вэй Ина кончиком хвоста, и Вэй Ин смеётся, с трудом удерживаясь от того, чтобы не отдёрнуть руку. Цзян Чэн помнит, что из-за лёгких покалываний это было ужасно, просто невыносимо щекотно.       Вэй Ин улыбается, и Цзян Чэну словно передаётся его лёгкость… На самом деле его не столько пугает то самое «плотское единение», сколько последствия. Он боится потерять Вэй Ина. Он его единственный друг, и что они будут делать после такого, он не знает…       А самое стыдное – что он не чувствует того отвращения, что должен был. Ему ужасно стыдно, но когда он думает о том, что дотронется до Вэй Ина, это не кажется противоестественным.       Вэй Ин – не такой, как другие. Вэй Ин – это свет, и огонь, и полёт стрелы, и затягивающая вниз глубина, и вино, текущее по жилам, и нежность, переполняющая сердце.       И, хотя сам только что просил подобного не делать, Цзян Чэн касается его лица. Убирает прядь, упавшую на щёку, и несмело дотрагивается. Вэй Ин сидит неподвижно как изваяние, но стоит Цзян Чэну убрать руки от его лица, как он порывисто вскидывает свои, кладёт Цзян Чэну на плечи и смотрит, как будто хочет что-то сказать, но слова эти слишком стыдные.       Он берётся за концы пояса Цзян Чэна и начинает развязывать.       – Давай я сам, – предлагает Цзян Чэн, чтобы избежать ещё большей неловкости.       Вэй Ин молча кивает – словно язык проглотил, – и лицо у него неожиданно серьёзное.       Он красив. Красивее большинства женщин, которых Цзян Чэн когда-либо видел, хотя его лицо: жёсткий рот, угловатые скулы, резко выгнутые брови – напрочь лишено женственной мягкости. Но дело даже не в чертах, а в том, что Вэй Ин – это и свет, и огонь, и затягивающая вниз глубина, и пьянящее вино… Ветер, который подхватывает Цзян Чэна и кружит.       Они делают всё медленно из-за смущения, но Вэй Ин всё же снимает наконец пояс и распахивает верхнее одеяние, оно само – шёлк по шёлку – ползёт с его плеч. Он останавливается, хотя дальше, под двумя нижними одеяниями, нет ничего, чего Цзян Чэн не видел бы.       Ещё совсем недавно они вместе плескались в горном ручье – правда, выскочили быстро, вода была ледяной. А в Пристани Лотоса они по ночам купались без одежды…       В ордене Юньмэн Цзян много учеников, но на ночные купания они всегда ходили вдвоём, не брали с собой никого больше, словно чужой, не такой близкий мог всё разрушить. Они бежали на заводь возле Закатного павильона. Заводь была глубокой, так что лотосы росли лишь вдоль берега, а середина оставалась чистой и гладкой, как зеркало.       Вода, нагретая за день, не освежала, но плыть всё равно было приятно, приятно было чувствовать напряжение мышц, и плавали они долго-долго, пока плечи не начинали ныть, а потом лежали неподвижно с закрытыми глазами, ощущая себя невесомыми, несуществующими, растворёнными в ласковой, спокойной воде.       Если открыть глаза, то видны были звёзды и огромная серебряная река, пересекавшая небосвод.       – Цзян Чэн! Где ты?! – Вэй Ин никогда не давал полежать ему долго. Сам он, даже отдыхая, всё равно тихонько плескался, что-то говорил или даже пел. – Дразнишь меня, да?       Цзян Чэн просто счастливо улыбался. Ему было так хорошо, что не хотелось говорить.       – Если ты утонул, то я тебе устрою! Ооо, как ты пожалеешь! – снова закричал Вэй Ин. В отличие от Цзян Чэна, он не чувствовал себя в воде настолько спокойно. Вэй Ин – это огонь и ветер…       Цзян Чэн лениво приподнял руку, а потом уронил. Вэй Ин тут же поплыл на звук.       – Давай по дорожке, кто быстрее! Кто поймает луну?!       Луна висела низко над водой, и на безветренной глади её отражение стелилось, как отрез жёлтого шёлка.       Вэй Ин с шумом и плеском врезался в полосу жидкого золота, и она раскололась на тысячи осколков.       Цзян Чэн перевернулся со спины на живот и тоже поплыл туда, прямо на луну. Он быстро догнал Вэй Ина, поднырнул и ухватил за щиколотку. Вэй Ин со смехом начал отпинываться и отбиваться, и дорожка превратилась в миллионы пляшущих золотых капель.       Они боролись, пытаясь утянуть друг друга вниз, смеялись и захлёбывались, Вэй Ин напрыгивал сверху, Цзян Чэн пытался нырнуть поглубже и отплыть, но Вэй Ин всё равно его настигал.       Оба они, наплававшись и наплескавшись, тяжело дышали и держались преступно близко друг к другу. Так близко, что под водой их обнажённые тела постоянно соприкасались: то коленом, то кончиками пальцев. Вэй Ин до сих пор держал Цзян Чэна за руку чуть выше локтя, и с его губ не сходила шальная улыбка.       Цзян Чэн почему-то остро, стыдно почувствовал собственную наготу, пусть и скрытую темнотой и водой. Вэй Ин не мог сейчас видеть, как затвердел у него член – просто от борьбы, от возни в тёплой воде; но он как будто бы знал, и было в его взгляде нечто тёмное, сумасшедшее, распутное, как у нежити.       – Давай назад, – Цзян Чэн отплыл в сторону. – Уже пора.       Он до сих пор помнит то сильное предательское возбуждение, жар внизу живота и невыносимое желание ещё раз прикоснуться к обнажённому телу рядом, снова хватать его и мять, цепляться за него и отталкивать, скользить по нему пальцами, не понимая иногда, до чего дотрагиваешься. Он помнит, как вернулся в свою комнату, разделся и сжал пальцами до сих пор ещё твёрдый член. Он стоял на коленях возле кровати согнувшись, мокрые волосы холодили спину, а пальцы мерно двигались, и он представлял, что не отталкивает Вэй Ина, а наоборот, притягивает к себе, и их тела сплетаются в воде.       Цзян Чэн даже вообразить не смел ничего более откровенного, чем просто объятия, а теперь Вэй Ин сам раздевается перед ним. И не невинно, как на берегу пруда, чтобы окунуться в воду, а в полном осознании того, что будет дальше.       Цзян Чэн отводит в сторону край нижнего одеяния Вэй Ина, обнажая глубокую от упавшей тени ямку над ключицей и круглый ожог под ней. Может быть, ему кажется, но Вэй Ин под его пальцами дрожит – не боязливо, а напряжённо.       На груди Цзян Чэна тоже шрам, только длинный и изогнутый. Вэй Ин задерживает на нём взгляд, и Цзян Чэн ссутуливается и пытается повернуться так, чтобы шрама не было видно.       – Знаешь, нам не обязательно снимать одежду. По крайней мере, всю, – говорит Вэй Ин.       – Это ты начал снимать!       – Должен же хоть кто-то начать.       Цзян Чэн не понимает, как можно хотеть человека – он хочет Вэй Ина не совсем так, как нужно, но ему нравятся его прикосновения, его будоражит мысль о том, что они могли бы быть теснее, – и одновременно испытывать такой жуткий, пылающий стыд. Он чувствует тянущее, как слабая боль, желание и боится, что Вэй Ин это поймёт, поймёт, что он не так уж сильно принуждает себя. Он должен его хотеть и не должен тоже. Он должен своё самое искреннее желание представить вымученным, едва ли не вынужденным, – и Цзян Чэн не выдерживает. Намеренно грубо он обхватывает Вэй Ина за пояс, тянет на себя, грубо сжимает.       Оба не смотрят друг на друга и шумно, неровно дышат.       Цзян Чэн путается в слоях одежды, которая так и не снята до конца, Вэй Ин изворачивается, помогая ему, приподнимает бёдра, чтобы дать стянуть с себя штаны. Его кожа невыносимо горячая и нежная. Цзян Чэн специально не смотрит туда, вниз, но и в глаза Вэй Ину он тоже не смотрит.       Он наугад ведёт руку по бедру, выше, до самого конца, и нащупывает сначала жёсткие волосы, а потом гладкую, горячую плоть.       – Прости меня, – хрипло говорит он, и чувствует, что то самое ядовитое жало сломано. Он искренне, со слезами подступающими к горлу просит прощения за то, что ещё не сделал, что только собирается сделать.       – Заткнись! – рычит Вэй Ин низким чужим голосом. – Ты думаешь, я…       Цзян Чэн отшатывается и вскакивает на ноги.       – Я не могу! Лучше бы они просили руку отрезать, всю кровь отдать… Будь оно всё проклято, я не могу! Не могу вот так… – Цзян Чэна душат рыдания и ярость. – Мать была права – я ни на что не годен, я даже… я даже не могу…       Вэй Ин запахивает ханьфу, кутаясь в него так, словно ему холодно. На самом деле здесь жарко – воздух пропитан горячим стыдом и негодованием.       – Вдруг она сможет всё вернуть? – повторяет Цзян Чэн вопрос, который задавал уже не раз, на который он знает ответ. – Если всё равно нет никакого толку…       – Нельзя вернуть! – огрызается Вэй Ин. – И даже если можно, как мы найдём деву Вэнь за три дня?       Цзян Чэн хватает бамбуковый сосуд и пьёт – горло у него как будто камнями расцарапано.       – Да, твоя мать была права, – неожиданно тихо заговаривает Вэй Ин. – Я приношу несчастья. Как бы я ни хотел, я… Каждый мой шаг что-то разрушает, каждый мой шаг.       – Ты знаешь, что нет. Без тебя не было бы даже этого. Я думаю… Я был бы уже мёртв, – Цзян Чэн подходит к Вэй Ину и касается его волос.       Вэй Ин вздрагивает, будто от холода, и поднимает на него усталые, но всё равно яркие глаза. Они вдруг вспыхивают отчаянным злым блеском.       – Да будь всё проклято! – с болезненной озлобленностью рычит Вэй Ин и делает такое резкое движение, что Цзян Чэн инстинктивно отшатывается и выставляет руку вперёд, словно для защиты.       Вэй Ин роняет его на спину и целует.       Вернее – придавливает его губы своими, вжимается в них со всей силой, не давая разорвать это грубое, неуклюжее подобие поцелуя. Цзян Чэн пытается увернуться, освободиться от жёстких царапающих губ, но через пару секунд смиряется, потому что руками Вэй Ин ощупывает его бока, потом бёдра, пробирается между ног и едва ли не рвёт ханьфу.       Он отпускает наконец губы Цзян Чэна, но его руки… Его руки находят член под слоями шёлка, мнут и гладят. Не жадно, не страстно – деловито.       – Ну же, ну! – требует Вэй Ин. – Не думай! Ты слишком много думаешь!       И вопреки всему у Цзян Чэна встаёт, может быть, как раз от злости и стыда. Он торопливо откидывает в стороны полы ханьфу Вэй Ина.       Там и правда нет ничего, чего бы он не видел раньше, во время купаний, только крестообразный шрам на животе – такой же, как у него самого, – кажется непривычным. Чёрные волосы, наполовину вставший член, лиловатые жилки на нём.       Цзян Чэн притягивает Вэй Ина к себе, так что тот падает на него, и они прижимаются животом к животу, точно пытаясь совместить угасшие половинки ядра. Цзян Чэн до сих пор одет, и Вэй Ин елозит голой кожей по жёсткой вышивке.       Это всё больше похоже на борьбу, на обычную жаркую, потную возню на тренировочном поле, и даже больше – на то, как они боролись и бултыхались в воде во время ночных купаний.       И глупо и бесполезно теперь скрывать: он хочет Вэй Ина, его угловатое сильное тело возбуждает, его яркие, тёмные губы хочется целовать, им всем – хочется обладать.       Вэй Ин торопится. Он боится, что лихорадочное забытьё закончится, и они вспомнят, кто они, вспомнят о стыде, запретах и правилах… Он торопится вытащить Цзян Чэна из одежды, дёргает, тянет, а потом опять вдруг на секунду касается губами, тут же отстраняясь.       Иногда он смеётся, коротко и отчаянно, и смех выдаёт волнение.       – Так, да? – он садится на Цзян Чэна сверху и заводит его член себе между ягодиц.       – Нет, давай… – Цзян Чэна душит стыд. – Давай наоборот… Ты старше, и ты…       – Нет! – Вэй Ин покачивается на нём, каждый раз вжимаясь плотнее. – Я просто чувствую, что должно быть так… Я знаю.       – Откуда ты можешь знать? – Цзян Чэн сжимает налитой, тёмный на фоне белого живота член Вэй Ина и двигает рукой у самого его основания.       – Знаю, – тихо, почти шёпотом повторяет Вэй Усянь. Его шёпот жаркий, от него плавится что-то в груди и в низу живота. – Я часто думал. Думал, как мы сделаем это. И я всегда… Не знаю, как объяснить, – он кусает губы. – Я просто чувствовал тебя внутри.       Цзян Чэн тоже не может ничего объяснить, он просто понимает, что Вэй Ин прав и сегодня всё должно быть так. Они должны позволить своим телам делать то, что им хочется, ничего больше не нужно. А их тела хотят единения и слияния, хотят срастись и совпасть друг с другом…       В голове у Цзян Чэна горячо, мысли вязнут, словно в меду, а когда член упирается в мягкую, тесную промежность Вэй Ина, глаза заволакивает жгучей темнотой, словно слезами.       Цзян Чэн не хочет делать ничего сверх – лишь вжиматься в Вэй Ина, чувствовать биение его сердца и ответное желание, хотеть его с такой отчаянной силой, что ещё несколько движений, и он кончит.       Да, он хочет Вэй Ина, безумно хочет – но одновременно, словно внутри него живёт кто-то ещё, хочет, чтобы всё обошлось и так, чтобы вот этого: горячей кожи, сплетённых рук и бесстыдных соприкосновений – оказалось достаточно.       Что ещё нужно? Они с Вэй Ином и так уже – одно.       Но ему, их разъединённому ядру, этого мало. Оно хочет большего.       – У тебя ведь есть масло? – спрашивает Вэй Ин.       Цзян Чэн кивает. У него всегда лежат в отдельном мешочке точильный камень, пузырёк с маслом для заточки и тряпица.       У бесцветного, как вода, масла камелии почти нет запаха. Цзян Чэн даже сейчас, во время скитаний, умудряется раздобыть для Саньду хорошее, чистое масло.       Вэй Ин выливает несколько капель на ладонь и размазывает сначала по члену Цзян Чэна. Тот стонет и кусает губы от удовольствия, потому что от гладких, шелковисто-скользких пальцев становится по-особому тепло, и в кровь ему точно запускают жидкое пламя.       Он берёт пузырёк сам и осторожно льёт масло на пальцы.       Когда он касается промежности Вэй Ина, тот весь поджимается, напрягается. Но Цзян Чэн не обращает на это внимания. Решает не обращать, потому что понимает, что им нельзя останавливаться. Остановишься – и это жаркое, жадное безумие пройдёт. Он проталкивает пальцы глубже, внутрь.       Вэй Ин чуть вздрагивает и шумно сглатывает.       – Больно? – спрашивает Цзян Чэн. В книжках Не Хуайсана обычно было больно, зато потом – наоборот.       – Нет, – хриплым, напряжённым шёпотом отвечает Вэй Ин.       Цзян Чэн начинает двигать пальцами.       Книжки писались не про заклинателей, так что Вэй Ин может ощущать всё иначе. Или же он обманывает.       От того, насколько внутри тесно и горячо, становится трудно дышать – так хочется погрузиться туда, в мягкую, скользкую, упругую плоть. Цзян Чэн в который уже раз облизывает губы, а они всё пересыхают, словно жар из его крови мгновенно испаряет всю влагу.       Они с Вэй Ином не смотрят друг другу в глаза, но перед тем, как войти, Цзян Чэн всё же ловит настороженный и ждущий взгляд. Вэй Ин чуть заметно кивает.       Сначала Цзян Чэн движется очень медленно и всматривается в лицо Вэй Ина, следит за тем, не зажмурит ли он глаза от боли.       Вэй Ин хватает его за пояс и дёргает, вдавливая глубже и сильнее в себя. Его взгляд из осмысленного, полного готовности – не желания, а именно готовности – становится текучим, густым и потерянным. Цзян Чэн и сам теряется: в близости, в удовольствии, в обладании. Он не замечает больше собственной неловкости и неопытности, порывистости, которая скрывает смущение, он теряется и растворяется в Вэй Ине. Он наконец отпускает себя, делает то, что хочет.       Он хочет обладать им. Не телом и плотью, а Вэй Ином, огнём и ветром, светом и полётом стрелы, звенящим смехом, всем тем свободным и неуловимым, что есть Вэй Ин.       Цзян Чэн лихорадочно быстро двигается в Вэй Ине, а тот впивается в его бёдра так сильно, что боль от его пальцев прорывается сквозь все ощущения.       Цзян Чэн, запустив руку в жаркий, тесный промежуток меж их телами, нащупывает член Вэй Ина – он чуть обмяк, но стоит крепче стиснуть, как он отвердевает. Вэй Ин дышит часто, почти всхлипывает, с каждым вдохом всё громче, резко и требовательно толкается Цзян Чэну в руку.       А потом всё затапливает ярким и медленным, как расплавленное золото светом. Цзян Чэн не видит, не слышит, не ощущает ничего, кроме него, и даже границы собственного тела словно бы растворяются и рассеиваются. Свет сгущается, стекается в одно, и Цзян Чэн чувствует болезненно-сладкую пульсацию сильного, наполненного ядра.       Он едва успевает осознать, что произошло, едва успевает прийти в себя, как нестерпимое и яростное удовольствие опять рассеивает его в золотую пыль. Мучительное, давящее, так давно переполнявшее его семя выплёскивается, и Цзян Чэн чувствует себя так, будто только что вышел из холодной заводи, – заново родившимся, юным, живым.       Он надеется, что с Вэй Ином сейчас происходит то же самое, потому что пальцы залиты тёплым и тягучим. И Цзян Чэн, даже не успев понять, что он делает, подносит руку ко рту и пробует на вкус.       Вэй Ин глядит на него пристальными тёмными глазами.