Сращение

      От смертоносного звука Цзыдяня, рассекающего воздух, кровь в жилах Цзян Чэна поёт.       Три дня, оставшиеся до сражения, Цзян Чэн восстанавливал духовные силы, и сейчас их так много, что он, кажется, может в одиночку стереть с лица земли войско Вэнь Чао. Вдвоём с Вэй Ином они точно смогут.       Остатки заклинателей из ордена Цишань Вэнь разбегаются, надеясь спастись, но Цзян Чэн знает, что путь впереди тоже отрезан. Выход из долины перекрывает орден Яо.       Цзян Чэн взмывает вверх и Цзыдянем сбивает с мечей тех, кто пытается бежать по воздуху, – несколько человек за раз. Кто-то из них будет мёртв ещё до того, как упадёт на землю: слабому заклинателю не выдержать удар такой силы.       – Нашли Вэнь Чао?! – кричит Цзян Чэн, спускаясь вниз. – А Вэнь Чжулю?       Пока их отыскать не удалось, нашли лишь Ван Линцзяо. Она пыталась скрыться с места сражения в повозке, та перевернулась, развалилась от удара на части, и резная опора, расщепившись, вонзилась острым концом Ван Линцзяо в грудь, чуть выше и правее сердца.       Ван Линцзяо так и пыталась ползти с длинным обломком в груди, когда её обнаружили. Она лежала, окружённая толпой солдат, и низко, по-волчьи выла. С каждым выдохом изо рта выплескивалось немного крови. Она не могла говорить, но по её обезумевшему мечущемуся взгляду было ясно – она умоляет спасти.       Какой бы слабой заклинательницей она ни была, такая рана не была для неё безоговорочно смертельной, хороший целитель мог бы помочь. Но вместо целителя перед ней стоит Цзян Ваньинь, сын погибших Цзян Фэнмяня и Юй Цзыюань. Её затравленные глаза цепенеют от ужаса, и вой становится тонким, пронзительным. Она больше не просит спасти, она просит, чтобы её убили.       Цзян Чэн улыбается – вернее, чувствует, что губы растягиваются в беспощадной улыбке. Он не говорит ни слова, лишь наступает на торчащий из груди Ван Линцзяо обломок. Острая палка входит глубже пригвождая девушку к земле.       – Оставьте её тут, – говорит Цзян Чэн и, резко развернувшись, уходит.       Ван Линцзяо верещит за его спиной. Ночью на место сражения, привлечённые пролитой кровью и запахом бойни, придут звери и твари пострашнее. Они откуда-то знают, может, просто чуют, где человек самый мягкий и самый уязвимый, поэтому начинают с глаз и с живота. Что от того, что от другого смерть приходит не так быстро…       Вэй Ин ищет Вэнь Чао на другом краю долины, Цзян Чэн слышит его звучный, громкий голос.       Они стараются держаться друг от друга подальше.       Нельзя сказать, что они намеренно избегают друг друга, но каждый раз, когда Цзян Чэн видит его, сердце замирает, а в голове становится мучительно жарко от стыда и от желания.       Вэй Ин тогда пропал на всю ночь.       Он одевался молча и даже не поднимая глаз: быстро и неаккуратно запахнул ханьфу, стянул поясом и, скованно двигаясь, вышел из палатки. Вернулся уже под утро, с мутным взглядом, пахнущий дурным кислым вином и всё равно улыбающийся. Напряжённая улыбка была точно нарисована на лице, и Вэй Ин не мог бы стереть её, даже если бы захотел.       – Где ты был? – спросил Цзян Чэн.       – Сидел у костра, разговаривал с солдатами. А что? – Вэй Ин поднял на него пьяные, отёкшие глаза. – Нельзя было? – он говорил с вызовом, с неясным болезненным ожесточением, словно упрекая.       – Проспись, – коротко приказал Цзян Чэн. – Через два часа мы должны быть у Цзэу-цзюня.       С того самого утра они разговаривают только по делу. Между ними висит молчаливое, угрюмое напряжение, как между людьми, которые разругались в пух и прах, но вынуждены жить в одном доме.       Они сделали то, что должны были, но это слабое утешение. Цзян Чэн даже не может свободно, от всего сердца радоваться тому, что духовные силы восстановлены, – разве что в пылу сражения, когда становится таким же нерассуждающим и исполненным ярости, как Цзыдянь. Всё остальное время его гнетут мысли о том, что духовные силы – не его, что каждым движением ци в меридианах он обязан Вэй Усяню, что сам он выжжен изнутри.       Иногда он думает, что если бы рассказал Вэй Ину, как именно потерял ядро, то стало бы легче: они словно обменяли бы жизнь на жизнь, уравняли счёт, – но он не позволяет этого себе. Не позволяет себе подобной низости: повернуть всё так, словно бы заслужил это ядро, словно Вэй Ин был обязан пойти на эту жертву.       Он сотни раз прокручивал в голове тот миг – и ни разу не пожалел, что отвлёк солдат на себя. Он знал, чем это кончится. Заклинателей из Цишань Вэнь шло по улице не меньше дюжины, меча у него не было, а Цзыдянь слушался плохо. Да, он ему подчинился, но владению им нужно было учиться, а Цзян Чэн за те несколько дней к нему почти не прикасался. И если прикасался – то только как к вещи матери. Ему казалось, что он всё ещё бережёт Цзыдянь для неё.       Он знал, что проиграет в бою, была лишь небольшая надежда, что он сможет увести погоню за собой и затеряться потом на узких улицах, – но ему не повезло.       И он всё равно не жалеет. Он не чувствовал себя тогда спасителем, тем, кто совершает подвиг или жертвует собой, это было естественным, идущим изнутри порывом. Хотя, наверное, и порывом не было. В порыве нет осмысленности, а Цзян Чэн за несколько секунд успел всё обдумать и принять решение: я готов отдать за него жизнь.       И он думает, что Вэй Ин отдал своё золотое ядро точно так же – не как жертву, не как подвиг и не как плату, а просто потому, что не мог поступить иначе. Не мог, как и Цзян Чэн на той пыльной шумной улице, развернуться и уйти.       Цзян Чэн идёт на голос Вэй Ина и на всё усиливающийся запах гари.       Цзыдянь.       Если использовать его на полную силу и много, то потом появляется тот свежий, щекочущий запах, что разливается в воздухе после грозы. «Пахнет молнией», – говорил когда-то маленький Вэй Ин. Но после сражения на земле так много крови, что обычно её запах забивает всё.       Сегодня всё забивает горькая, едкая гарь. Сожжены трава, кустарник, тела, потому что когда Цзыдянь протягивается между ними двумя – между двумя половинами одного ядра – то превращается в реку убийственного огня. Надо только захотеть. Захотеть вместе, одного и того же, как в тот раз они захотели, чтобы Вэй Ин выжил под лавиной камней.       Это похоже на совместную медитацию, только им вместе нужно не отрешиться от происходящего, а вместе хотеть.       Они специально ушли подальше от лагеря, чтобы понять, что произошло, и повторить. Цзян Чэн не стал вставать слишком далеко от Вэй Ина, остановился в десяти шагах:       – Лови!       Вэй Усянь поднял руку, и Цзыдянь обернулся вокруг его запястья. Они стояли, соединённые фиолетовой молнией, и не знали, что делать.       – Как ты приказываешь ему? – спросил Вэй Ин.       – Почти так же, как мечу. Но у меча есть форма, а у кнута – нет, он подвижный и гибкий, и поэтому не надо пытаться его направлять, надо…       – Как это не пытаться направлять? – недовольно прервал его Вэй Ин. Он мало знал о Цзыдяне, потому что кнут-молния – оружие Пурпурной Паучихи и её слуг.       – Помнишь, как мы заставляли колокольчик замолчать? – Цзян Чэн вспоминал, как учила его мать. – Сначала учишься удерживать язычок от движения, не даёшь ему качнуться и прикоснуться к стенке, а потом тебе уже не нужно сосредотачиваться на таких мелких вещах. Ты просто хочешь, чтобы он не звонил, – и он не звонит. А потом даже об этом думать не надо. У Цзыдяня нет ничего похожего на язычок колокольчика, ничего, что ты можешь по-настоящему контролировать с помощью духовных сил, поэтому этот шаг надо пропустить.       – Вот как? – хмыкнул Вэй Ин. – То есть, надо представить, что я уже умею контролировать Цзыдянь, и просто им управлять?       – Примерно, – согласился Цзян Чэн, хотя на самом деле всё было гораздо сложнее.       Мечи ковались для того, чтобы служить, юньмэнский колокольчик был полезной, но игрушкой, а вот Цзыдянь подчинялся не так-то просто. Неизвестно кто и зачем создал духовное оружие столь сложное в управлении и столь своенравное, но, видимо, это было платой за мощь. Первое время каждое движение фиолетовой молнии было результатом борьбы, Цзян Чэн должен был каждый раз пересиливать Цзыдянь и доказывать, что достоин его. Порой ему казалось, что Цзыдянь обладает не только волей, но и разумом, и каждый раз испытывает его на прочность, проверяет, не даст ли юный господин слабину, не уступит ли…       Вэй Ину не обязательно было всё это знать: Цзыдянь всё равно не признает хозяином никого, пока жив он, Цзян Чэн, – Вэй Ину нужно было лишь разбудить в себе ярость, огонь, желание уничтожать всё на своём пути…       Может быть, Цзыдянь умел что-то ещё, но пока они этого не знали. За оставшиеся до сражения с Вэнь Чао дни нужно было научиться хотя бы уничтожать.       – Давай, – отрывисто произнёс Цзян Чэн, – вспомни их, вспомни Пристань Лотоса, главный зал…       Цзян Чэн почувствовал в плети Цзыдяня что-то вроде слабого колебания – неумелого пока ответа, он чуть надавил:       – Да, вот так!       Вэй Ин заворожённо улыбался, прислушиваясь к тому, что ощущал сейчас.       Цзыдянь наполнялся их силой, становился плотнее, ярче, менял цвет – у фиолетового появлялся розоватый оттенок.       Цзян Чэн разорвал связь, потому что чувствовал, что Цзыдянь буквально выжигал сейчас их духовные силы. Вэй Ин потёр запястье и повертел кистью так, словно она занемела.       – Как будто продолжение меридианов, – Вэй Ин дёрнул плечами. – Твоих. Это странно…       – Неприятно?       – Я пока не понял. С одной стороны, огромная мощь, но с другой – это что-то чужое, не моё.       Они переглянулись, из-за случайно оброненного слова подумав об одном и том же, о золотом ядре, которое Цзян Чэн тоже должен был бы ощущать, как нечто чужое, не своё. Но Цзян Чэн не чувствовал разницы.       Потом они попробовали ещё несколько раз, чтобы убедиться, что всё получается. Цзян Чэн, как это бывало, когда он часто, много призывал Цзыдянь, чувствовал, что всё его тело кололо, меридианы вибрировали, словно слишком туго натянутые струны, а по позвоночнику текло острое, как миллионы игл, возбуждение. Член в штанах болезненно отвердел, а от близости Вэй Ина делалось совсем плохо.       Цзян Чэн со стыдом, с раздражением понимал, что Вэй Ин вызывает желание. Сколько ни запрещай себе думать об этом, ничего не спасёт… Он ни к кому больше не чувствовал такого огромного, сумасшедшего влечения.       – Нам пора, – Цзян Чэн произнёс это сухо и грубо, словно Вэй Ин был виноват в том, что будил в нём такие чувства.       Хотя да – он был виноват. Виноват в том, что был таким, каких больше не было и не будет.       – Тогда пойдём, – так же сухо и равнодушно отозвался Вэй Ин, и у Цзян Чэна будто что-то надорвалось в груди: неужели всё кончилось? Больше не будет смеха, шуток, болтовни, назойливых вопросов и подначиваний?       В ту ночь они были так невероятно близки друг к другу, и одновременно разрозненны. Та близость стояла теперь между ними. И не одна она – все их будущие вынужденные «плотские единения» ради восстановления золотого ядра уже стояли и заставляли прятать глаза, напряжённо молчать, а если заговаривать, то только по делу. Но самое страшное – Цзян Чэн ждал их и хотел. Меньше всего на свете он хотел заставлять Вэй Ина страдать, испытывать стыд и боль, и он не сделал бы такого никогда, если бы не необходимость сращения, но…       Но он так страшно и бесстыдно его хотел.       Вожделение – так это называлось в книгах. Он испытывал самое что ни на есть грязное, порочное вожделение. Но он скорее отрежет себе язык, чем признается и хотя бы взглядом выдаст, что хочет этого.       Когда они повернули назад, к лагерю, то увидели фигуру в светлых одеждах, стоявшую на краю утёса. Оба разом схватились за мечи, но быстро поняли, кто это был. Подобной лёгкостью и грацией движений обладали лишь Нефриты клана Лань.       Лань Сичэнь спустился к ним так, словно он был настолько невесом, что ему даже не нужно было использовать духовные силы – воздух сам держал его.       – Это та самая техника? – спросил он после приветствия. – Я никогда не слышал о ней.       – Цзыдянь – фамильное оружие, – Вэй Ин заговорил раньше, чем Лань Сичэнь успел окончить фразу. – Его секреты передаются от одного члена семьи другому, так что неудивительно, что заклинатели из других кланов не знают о всех возможностях.       – Да, – согласно кивнул Лань Сичэнь, – в каждом клане есть свои техники. Но вы уверены, что можете контролировать эту? – он перевёл взгляд с Вэй Усяня на Цзян Чэна, главу ордена Цзян, хозяина Цзыдяня.       – Я уверен, Цзэу-цзюнь, – ответил Цзян Чэн, холодным тоном намекая, что клану Лань не следует излишне интересоваться внутренними делами ордена Юньмэн Цзян.       Тогда Лань Сичэнь посмотрел на них с лёгким беспокойством, и было интересно, что он скажет теперь, когда победа над Вэнь Чао одержана во многом благодаря Цзыдяню и «той самой технике».       Вэй Ин, когда замечает Цзян Чэна, подходит к нему, с возбуждённой, радостной злостью восклицает:       – Цзян Чэн, смотри! Смотри, кто попался!       У Вэнь Чао обожжено больше половины тела; и хорошо, что лицо сильно не пострадало, хотя волосы и сгорели прямо на голове, – иначе они не смогли бы его опознать. От смерти в адском пламени Цзыдяня его спас Вэнь Чжулю: накрыл собственным телом.       Вэнь Чао пытается что-то сказать, но сожженная кожа на щеке не даёт ему двигать губами. Он неимоверно жалок.       Один из заклинателей Юньмэн Цзян стоит с мечом наготове и ждёт только знака от главы ордена.       Цзян Чэн бросает быстрый взгляд на Вэй Усяня, и тот поднимает руку в запрещающем жесте. Благодаря совместной медитации они стали понимать друг друга уже не с полуслова даже, а быстрее, но после тех нескольких раз, когда они учились вместе приказывать Цзыдяню, они, кажется, стали читать мысли друг друга.       Цзян Чэна это пугает. Он боится, что Вэй Ин сумеет прочитать его грязные, низкие мысли и отыщет ту слабую, подлую и благодарную — о счастье обладать Вэй Ином, сжимать в объятиях, прикасаться, проникать в него и изливаться в него, хотеть его и получать.       – Поднимите его, – приказывает Вэй Ин, – и свяжите понадёжнее. Меридианы я запечатаю сам.       – Молодой господин Вэй, – спрашивает один из адептов, – мы берём его в плен? Оставляем жизнь проклятому вэньскому псу, который убил…       – Да, – отрезает Цзян Чэн, – но ненадолго.       – Он будет рад быстрой смерти от меча. А я не хочу доставлять ему никакой радости, – заканчивает Вэй Ин.

***

      Когда Вэй Ин входит в комнату Цзян Чэна, тот стоит у окна. Оно распахнуто, и снизу, со двора несётся запах костров и еды.       Вэй Ин догадывается, куда смотрит его шиди.       Его почти брат, его любовник.       Там, где кончаются тусклые и дымные огни города, поднимаются тёмные холмы, лиловые днём, и чёрные, как тушь, сейчас, – а за ними начинается Юньмэн. Завтра они выступят туда, и к вечеру дойдут до первого крупного поселения, которое могут защищать заклинатели из Цишань Вэнь. А может быть, там никого и не будет. Несколько дюжин солдат не захотят вступать в бой, защищая землю, которая их ненавидит, от тысячной армии. Лань Сичэнь предположил, что они пройдут больше половины пути до Пристани Лотоса прежде чем встретят настоящее сопротивление. А вот сражение за Пристань Лотоса будет кровавым.       Уже завтра они будут в Юньмэне.       Когда они убегали оттуда, растерянные, ошеломлённые горем, всё потерявшие за одну ночь, то думали, что никогда уже не вернутся и не вернут. Орден Цишань Вэнь казался непобедимым и вечным, как солнце. Уже тогда сердце разрывалось от ненависти, от жажды мести, от уверенности, что она свершится, но они не думали, что вернутся сюда вот так…       Они были двумя оборванцами, без мечей, без надежды, и даже золотое ядро у них было одно на двоих.       Оно слабеет. Вэй Ин сегодня обучал новых адептов, и посланная им стрела едва долетела до мишени. Она вонзилась в самое яблочко, но не с тем пружинистым громким звуком, как обычно, не вибрируя от переполняющей её ци.       Цзян Чэн знает, зачем Вэй Ин здесь, и поэтому медленно закрывает окно и запирает ещё и задвижку. Запор на двери опустил Вэй Ин, когда вошёл.       Цзян Чэн так и стоит возле окна, повернувшись вполоборота. В тусклом свете масляных ламп его тонкий, гордый профиль кажется неприступным, жестоким – и, наверное, так оно и есть. Цзян Чэн жесток. Больший страх у людей вызывает только Не Минцзюэ.       Нефритов и их клан почему-то считают мягкосердечными и милостивыми, хотя в сражении они уничтожают псов из Цишань Вэнь с точно такой же яростной жестокостью, как и все остальные. Кроме Лань Ванцзи. Его холодное, бесчувственное лицо именно в такие моменты кажется пугающим: словно он не мстит за отца и дом, а бессмысленно исполняет чьи-то приказы и уничтожает, уничтожает, уничтожает… И однако же его считают праведником, а о них, Вэй Усяне и Цзян Чэне, ползут злые, испуганные слухи, приписывающие двум сильнейшим заклинателям Юньмэна неслыханную жестокость и даже обращение к тёмному пути.       Цзян Чэн болезненно сглатывает – Вэй Ин видит, как дёргается кадык, – и весь он напряжён, как натянутая тетива, которая порвётся, если задержать стрелу на ней слишком долго.       Да, не надо ждать слишком долго, не надо медлить, и Вэй Ин в три быстрых шага доходит до Цзян Чэна и просто, без слов, без предисловий обнимает его за плечи. Их лица оказываются близко, и Вэй Ин в который уже раз поражается странной, острой и резкой, того и гляди порежешься, красоте Цзян Чэна. Обычно он не замечает её, не обращает внимания. Цзян Чэн – это Цзян Чэн, шиди, друг; он слышит его слова или редкий язвительный смех, улавливает перемены настроения и злость в глазах, видит, куда он направляет меч и наносит удар Цзыдянем, но не всматривается в лицо. И лишь иногда он, как сейчас, видит его не А-Чэном, которого знает с детства, а так, как видят все остальные.       Цзян Чэн красив. И кому только в голову взбрело поставить Цзинь Цзысюаня выше в этом глупом списке самых прекрасных молодых господ? Но что поделать: кому-то приятны нарядные пряники, которые пекут на праздник осени, а кому-то нравится, как свет играет на острие ножа. Вэй Ин, видно, из вторых.       Цзян Чэн, помедлив несколько секунд, немного нерешительно вначале, но крепко в конце обнимет его. В его объятии, силе рук уверенная теплота. Цзян Чэн больше не сопротивляется, он ведёт себя так, будто точно знает, что делает.       Он ведёт пальцами вдоль ворота ханьфу, и Вэй Ин от щекотки вздрагивает и крутит головой. Цзян Чэн убирает волосы с его плеч, откидывает за спину. Вэй Ин делает для Цзян Чэна то же самое.       – Прости, – он виновато кусает губы.       Вэй Ин смеётся:       – Ты так и будешь просить прощения каждый раз? Много-много раз, – смеётся Вэй Ин, не решаясь однако смотреть Цзян Чэну в глаза. – Это всего лишь плата, и совсем небольшая. И не так уж это и плохо, да? Вернее, совсем не плохо. Мы скоро войдём во вкус…       Вэй Ин скрывает за шутками то, что его на самом деле тревожит. Или не тревожит, а просто возвращается в мыслях раз за разом… Каким бы неловким, грубым, даже противоестественным ни было начало, ему было хорошо с Цзян Чэном в конце. И не только из-за того, что золотое ядро восстановилось и наполнило их тела сладким, жидким жаром, ему было хорошо ещё до того – от близости, от того, что Цзян Чэн стал настолько его.       – Хватит нести чушь, – обрывает его Цзян Чэн, и его лицо на секунду становится суровым.       – Слушаюсь, глава Цзян, – тянет Вэй Ин.       – И нам придётся проделать это не так уж много раз, если мы перейдём на медитацию, – у Цзян Чэна слишком серьёзное и напряжённое лицо, и Вэй Ин чувствует, как и тело тоже напрягается.       – Ты так забавно смущаешься, – Вэй Ин с удовлетворением наблюдает, как на щеках Цзян Чэна разгорается румянец. – Хотя это я должен смущаться… Ты же опытный, а я — совсем-совсем нет!       – Замолчи! – шипит Цзян Чэн.       – Ты сорвал цветок моей девственности, – продолжает дразнить Вэй Ин, хотя сам на всякий случай выпускает Цзян Чэна из объятий и отступает на пару шагов назад. – И как это было, скажи? По сравнению c девицами из «зелёного терема» – так же? Или хуже?       – У тебя на самом деле ни капли стыда! – злится Цзян Чэн.       – Неужели хуже?! – Вэй Ин всё отступает и доходит уже до самой кровати. – Я опозорен!       Вэй Ин сам падает на кровать, но Цзян Чэн подхватывает его, стискивает и прижимает к себе, так что рёбра трещат. Вэй Ин с хриплым и восторженным стоном втягивает воздух.       На ожесточённом лице Цзян Чэна смесь ярости и желания, и слова на языке Вэй Ина замирают – он ждёт, что же победит.       Цзян Чэн взволнованно дышит и смотрит, так отчаянно смотрит… Его большие тёмные глаза как бездонные омуты, и Вэй Ин, словно околдованный, тянется к губам Цзян Чэна. Тот не отвечает на это касание, прикрывает глаза почти стыдливо, как юная девушка, и одновременно его ладони ощупывают Вэй Ина, скользят по его спине смело, властно.       Цзян Чэн толкает его на кровать.       – У нас мало времени.       Они быстро раздеваются, то и дело поглядывая не столько на тела, сколько на шрамы друг друга, и Вэй Ин почти с облегчением замечает, что у Цзян Чэна стоит. Если бы стояло только у него, то это было бы стыдно, словно только его возбуждает до дрожи соприкосновение их тел и их сильная, откровенная красота. В прошлый раз ему пришлось гладить и мять член Цзян Чэна, чтобы тот наконец отвердел, и Вэй Ин до сих пор чувствует себя уязвлённым, сам не знает почему. С чего Цзян Чэну было хотеть его по-настоящему? Не ради золотого ядра, а ради него самого. Он не нежная белокожая куртизанка с мягкой грудью, маленькой ножкой и причёской пышной, как дождевое облако.       Но ведь сам он хочет Цзян Чэна.       Пузырёк с маслом камелии уже приготовлен и спрятан за подушкой. Цзян Чэн делает всё быстро, без суеты и неловкости, как в тот раз, но он по-прежнему не смотрит Вэй Ину в глаза.       Тот дрожит всем телом, когда пальцы Цзян Чэна проникают внутрь. Другой рукой Цзян Чэн ласкает его член, то сжимает до боли крепко, то нежно скользит по головке, чуть сильнее надавливая на выемку – и у Вэй Ина перед глазами вспыхивают и тают золотые искры, как блики на лунной дорожке.       Цзян Чэн – каждое его движение – невыносимо нежен, и на его вечно сжатых губах появляется несмелая и мягкая улыбка, как будто он глядит на что-то, что боится потерять.       – С тобой лучше, – неожиданно говорит Цзян Чэн. Он наклоняется к Вэй Ину и наконец смотрит на него. – Намного лучше, потому что ты…       – Почему?! – Вэй Ин разочарованно вскрикивает, когда Цзян Чэн не доканчивает фразу.       – Это ты, – просто отвечает Цзян Чэн, странно, будто растерянно улыбаясь.       А потом, словно желая быстро и навсегда закончить этот разговор, Цзян Чэн выпрямляется, разводит бёдра Вэй Ина широко и скользит горячей, твёрдой головкой между ними. Когда всё же оказывается внутри, Вэй Ин в голос стонет от по-прежнему непривычных, ошеломительных, странных ощущений…       Его растягивает и раздвигает, и если поначалу это нечто на грани с болью, то потом эта наполненность становится мучительно приятной, и он хочет ещё и ещё… Ещё больше Цзян Чэна внутри себя.       Он стонет, и Цзян Чэн зажимает ему рот, не переставая однако сильно, ритмично двигаться. В его мерных, глубоких движениях есть какая-то безжалостность и одновременно забота.       Вэй Ин извивается от нестерпимого, колющего, словно искры Цзыдяня, удовольствия и желания кричать… Он захлёбывается стонами и толкается навстречу Цзян Чэну всё чаще и сильней, потому что ему нужно больше. Он знает теперь, как это бывает.       Вэй Ин смотрит на двигающегося над ним Цзян Чэна, на закушенную губу, складку между сведённых бровей и густые ресницы, скрывающие блеск глаз, на шрам от кнута и жёсткие напряжённые мускулы на груди – тонкая плёнка пота на них блестит как жидкое пламя. Он тянет Цзян Чэна на себя, заставляет упасть. Их влажные тела скользят друг по другу, золотое ядро внутри раскаляется и разрастается, и кажется, что сейчас оно прожжёт кожу на месте шрама, чтобы срастись с утраченной половиной.       И нет, та половина не утрачена. Вэй Ин чувствует небывалое, невыносимое почти счастье, что она здесь, рядом и навсегда, что она вернула ему Цзян Чэна и стала его частью. И впервые их вечная связь, невозможность существования друг без друга кажется не пугающей, а закономерной и даже прекрасной в своей неизбежности.       Другой жар, гораздо ярче и злее, зреет где-то внизу позвоночника.       Цзян Чэн обнимает Вэй Ина, вдавливает в жёсткую кровать, а тот, изогнувшись, впивается зубами в его плечо, чтобы не кричать. А потом ему кажется, что он тает от растекающегося по телу медленного тягучего удовольствия.       Они долго лежат обнявшись, хотя связующая пульсация ядер давно прекратилась. Им уже не нужно соприкасаться телами, но оторваться друг от друга тяжело, словно нужно разорвать невидимые цепи.       И ещё сильнее, чем в прошлый раз, Вэй Ина наполняет ощущение правильности. Вэй Ин не чувствует стыда, и Цзян Чэн, кажется, тоже.       Наконец они поднимаются с постели и начинают одеваться. Вэй Ин не смотрит на Цзян Чэна, занятый одеждой, но всё равно замечает, что тот поворачивается к нему, словно собираясь заговорить. Вэй Ин даже слышит, как он втягивает воздух – и не произносит ни звука.       Цзян Чэн делает то же самое ещё несколько раз. Непредсказуемая резкость его движений опять заставляет Вэй Ина вспомнить о хищных птицах, о том, как неуловимо быстро ястреб поворачивает свою злую, чуткую голову.       – Как по мне, так в этот раз получилось лучше, – говорит Вэй Ин, которому надоели дёргания Цзян Чэна.       – Да, лучше, – с готовностью соглашается Цзян Чэн. – Но в любом случае, скоро нам это уже не понадобится. И тебе не надо будет... ну...       Вэй Ин не может понять, от чего вдруг так сдавливает грудь. Не от обиды – Цзян Чэн хочет, чтобы всё было правильнее и лучше, – но от чего-то неясного, смутного, свербящего становится плохо.       – За полгода управимся, – обещает он.       Они не оставили совместную медитацию, и после первого же сращения серьёзно продвинулись в парном совершенствовании, словно какая-то преграда, до этого разделявшая их, обрушилась. И если раньше казалось, что они бесконечно бьются в стену, то теперь с каждой медитацией они делали несколько шагов вперёд по открывшейся дороге. Оба теперь не сомневались, что через несколько месяцев практики смогут достичь сращения золотого ядра без телесного единения, одними только духовными силами.