***
За страну мы бороться должны До багряных разводов на коже. И пускай наши роли сложны, Ведь мы сделаем все, что сможем.
В машине пахло терпким одеколоном, кожаная обивка едва слышно хрустела, отзываясь на каждое движение. Рядом с ним сидел Чуйко, за перегородкой — водитель (или охранник? или он совмещал? или их там было несколько?) Голобородько чертовски непривычно было находиться в подобном автомобиле. Обычному учителю на такой нужно было бы зарабатывать лет двести. Где-то позади выли сирены. С экрана миниатюрного телевизора, встроенного в потолок, мировые лидеры говорили о нем. — Победа Голобородько стала неожиданностью для нас, мы шокированы таким результатом, — вещал Си Цзиньпин. А кто вообще не был шокирован? Он ведь даже практически не участвовал в предвыборной кампании. Не было пафосных рекламных роликов, дебатов с трибун стадиона, встреч с жителями регионов… Всё это было похоже на какой-то розыгрыш. Пранк, как сказал бы Глотов*. Этого просто не могло произойти. И всё-таки это случилось. Машина свернула. Василий чуть было не вцепился по привычке в поручень, остановившись в последний момент, опустил вместо этого руку и провёл ладонью по черной коже. На ощупь было гладко и чуть прохладно. — Нравится, Василий Петрович? — спросил с улыбкой премьер-министр. Он вообще очень часто улыбался – так показалось Голобородько. 'Пока власть много улыбается, народ льет слезы', — пронеслось в голове голосом, подозрительно похожим на Че Гевару. Усилием воли он прогнал этот образ. Для галлюцинаций было точно не время. — Как-то очень… Пафосно. Лицо Чуйко на секунду приобрело странное выражение, тут же, впрочем, вернувшись к излучению спокойной доброжелательности. — Ну, статус все-таки, сами понимаете. Впрочем, если вы хотите, можно сменить этот кортеж на что-нибудь… Более скромное. — А что, можно? — Василий Петрович, вы же теперь президент. Вам можно всё. Внутренний голос отчетливо фыркнул.***
Следующие четыре часа выдались чрезвычайно насыщенными. Голобородько успели подобрать новые туфли и костюм (от часов он, прикинул в уме их приблизительную стоимость, решил всё-таки отказаться), провести фотосессию и устроить пресс-конференцию. — Пресс-конференция? В первый же день? — Не переживайте, Василий Петрович. Вопросы давно составлены, ответы записаны, — с этими словами Чуйко протянул солидную на вид папку. Внутри оказалось пять страниц, полностью исписанных мелким шрифтом. Он пробежался по тексту глазами. — Но я… Я ведь совершенно не разбираюсь в этом всём! — Господин президент, вы и не обязаны, — заявил премьер министр и тут же продолжил, не дав ему вставить и слова. — Я вам больше скажу, разбираться в, как вы сказали, 'этом всем' одному человеку просто невозможно. Даже этот текст составлял не один десяток профессионалов. Вы думаете, Обама или тот же Путин действительно проводят подобные мероприятия без подготовки и отвечают сами, безо всяких подсказок? Не будьте так наивны. Наивность. Сколько раз ему вменяли в вину это качество? Не хватит и часа, чтобы перечесть. 'Как же ты наивен.' Когда это успело стать ругательством? Когда вера в лучшее успела стать пороком? Вера в людей? Вера в эту страну, в её будущее? Впрочем, будущее — это дети. И с одним из них ему ещё предстояло встретиться в тот день.***
— Па! По телевизору говорят, что Голобородько — президент… Получается, что я тоже президент? ** Димка смотрел на него снизу вверх широко раскрытыми глазами. Василий рассмеялся, поднял его на руки, поцеловал в открытый лоб, растрепал мягкие волосы, и без этого стоящие толчком. Дети — вот, кто по-настоящему наивен, нет, вот, кто по-настоящему счастлив. Чистые, непорочные существа, еще не знающие зла и боли. — Конечно! И ты, и мама, и все, все украинцы, мы все — президенты. Он не был уверен, что сын поймет, он не был уверен, что поймет вообще хоть кто-нибудь. В любом случае, Димка был лучшим, что случалось в его жизни. Лучшим из всего, что дал ему брак с Олей. Оля Мищенко… Отношения с ней длились пол-жизни и, в конечном счете, изжили себя полностью. И всё же, он, бесспорно, был рад, что всё это было в его жизни. Школьные годы, свадьба, медовый месяц, рождение сына, смех и слезы, ссоры и, наконец, развод. Кем бы он был без всего этого? Как бы сложилась его судьба? Ответы на эти вопросы он не получит никогда.***
Осмотр резиденции был, разумеется, делом необходимым, так что Голобородько даже не пытался спорить, когда вечером его повезли из администрации именно туда, минуя квартиру. Говоря откровенно, спорить с Чуйко и не хотелось. Межигорье поражало, и поражало не в лучшем смысле этого слова. Огромная территория, помпезная мебель, вычурные статуэтки. Роскошь, захватывающая дух и сбивающая с толку. Василий поморщился. Это не было безвкусицей, стиль здесь, определенно, присутствовал, и неплохой, но это все было просто слишком… Ярко. Жизнь в резиденции наверняка оставляла определенный отпечаток на её хозяине. 'Еще начни оправдывать этих ворюг', насмешливо протянул внутренний голос. Персонала было много, и он был не то, чтобы зашуганный, но все-таки какой-то дерганный. Думать о том, что же такого вытворяли его предшественники, не хотелось. Премьер-министр, напротив, был рыбой в этих мутных водах. Зная едва ли не всех сотрудников поименно, он представлял их президенту, ловко лавируя по Межигорью и умудряясь совмещать экскурсию с подобием светской беседы. — Василий Петрович, — раздалось вдруг над ухом, и Голобородько понял, что опять слишком глубоко ушел в себя. — Всё хорошо? — Конечно. Извините, прослушал, о чем вы говорили? — Основную часть территории мы осмотрели. Пройдемте в спальню? 'Звучит как-то двусмысленно', — пронеслось в голове. Постоянное общение с подростками не пошло ему на пользу, определенно.***
Спальня была хороша. Тоже очень помпезная, разумеется, с позолоченной мебелью и огромной кроватью. Рабочий кабинет (хотя там и вряд ли кто-то раньше действительно работал) находился неподалеку. Там он сейчас и сидел, пытаясь разобраться в куче документов. Премьер-министр, впрочем, тоже от своих обязанностей не отлынивал. — Ваша речь на инаугурацию. Почитайте, напишите свои замечания, если они есть. Новая папка, новый текст. — Дорогие сограждане, четверть столетия назад мы начали строить новую нацию, рожденную в свободе с верой в равноправие всех граждан… Погодите-ка, это же Геттисбергская речь Линкольна! Чуйко вдруг в голос рассмеялся. — Верно, — сказал он, наконец успокоившись. В глазах его, впрочем, все еще плясали смешинки. — Простите, не смог удержаться. Вот настоящая речь. Дело шло к ночи. За этот прямо-таки бесконечный день он устал, как собака. Он просто не мог не улыбнуться в ответ.