Худший случай

Следующим утром я уже морально готов к тому, что я в доме не один. Вчерашние мысли жгут и, кажется, окрашивают изнутри. Я вспоминаю, как мама чинила Ларискину куклу. Кукла была старая, выгоревшая добела, и мама изнутри мазала ее щеки ярко-красной краской, чтобы сквозь полупрозрачный от времени полиэтилен пробивался нежный румянец. Вот и у меня, наверное, щеки горят из-за того, как я вчера бесился на ровном месте. Но снаружи видна только жалкая тень того, что творится у меня на душе. Я зачем-то — видимо, чтобы окончательно себя добить — заглядываю в крошечную комнатку, наскоро переделанную в спальню. Источник моего вчерашнего раздражения спит, повернувшись лицом к двери и как-то совершенно по-детски подложив обе ладони под щеку. У него уже давно нет отца и скоро не станет матери, а он даже не подозревает, что скоро останется совсем один. Я думаю о Тане. Если бы это был мой ребенок, если бы я его любил, если бы я умирал… Сказал бы я ему? Такого опыта у меня нет и не будет. Но я, наверное, понимаю Таню. Хотя легче от этого не становится. Утреннее солнце неумолимо надвигается, всё больше заливая светом кудрявую макушку. Так странно, на самом-то деле на него надвигается тень. Почему-то нет сил молча наблюдать, как солнце поглощает его, спящего и беззащитного, и я легонько стучу в открытую дверь: — Просыпайся. Я иду на кухню и роюсь в холодильнике, пытаясь сообразить, чем положено кормить детей по утрам. Это теперь мой ребенок, нравится мне это или нет. Мне придется о нем заботиться, следить за ним… Чертова судьба с ее насмешками. Я понимаю, у нее на меня зуб, но его-то за что? Впрочем, она такая, эта судьба. Никого не жалеет. Мне ли не знать. — Доброе утро, — как-то очень нерешительно говорит ребенок, пока я вытряхиваю крошки из тостера. — Доброе, — отвечаю я. Проклятый тостер плюется железными скобами, которые должны удерживать на месте хлеб, и я едва сдерживаюсь, чтобы не швырнуть его об пол. Всё сегодня валится из рук. — Чай? — спрашиваю я. Он как-то невнятно мотает головой, и я ставлю чайник. Меня снова захлестывает досада. Было бы намного проще, если бы социальной некомпетентностью страдал только один из нас, а не оба. — Что мать? — спрашиваю я. — Звонила? — Нет, — бормочет он, глядя в пол. — Позвонит, — зачем-то говорю я и поскорее отворачиваюсь, чтобы не продолжать эту ненужную беседу. Может, с детьми не надо разговаривать? Я с чего-то решил, будто это обязательно, но нам обоим разговор в тягость, так не обойтись ли без него? Я молча ставлю на стол масло и какой-то нелепый абрикосово-лимонный джем, найденный на верхней полке холодильника, достаю из ящика пару ножей. Тостер стреляет хлебом, и я едва успеваю поймать его. За окном орут птицы. После завтрака он снова направляется к себе. — Иди погуляй, — не выдерживаю я. Он смотрит на меня своими карими глазищами, будто я предлагаю какую-то ересь, потом идет во двор. Я берусь за работу. Сегодня всё идет гладко, и я на какое-то время забываю о том, что на мне теперь ответственность. Спохватываюсь где-то через час, если не позже. Выглядываю в окно и вижу, что ребенок сидит на куче бревен, обхватив себя руками и разглядывая ствол березы. Я выхожу и спрашиваю: — Что сидишь? — А что здесь еще делать? — удивленно отвечает он. Действительно. Может, он какой-нибудь бракованный? Аутист или еще что. Если подумать, то и я бракованный… Но я с природой всегда ладил, а этот сидит, колоду из себя изображает. Мне становится немного обидно, что племянник не похож характером ни на Сережку, ни на Таню. Амеба какая-то, а не человек. Надеясь хоть как-то заинтересовать его, я достаю из-под брезента дровокол. Вспоминаю, как дедушка колол дрова топором. Липкая кленовая древесина пахла так по-особенному, горько и влажно. Дрова на зиму заготовить все равно надо, так почему не сегодня? Может, заодно и растормошу этого снежного королевича. Но он только наблюдает за мной, не выражая ни малейшего желания помочь. Я совершенно не могу прочитать его эмоции — если они вообще есть. Сидит и смотрит. Кажется, мигает иногда. Я достаю бензопилу и пилю бревна, чтобы было что колоть в следующий раз. Солидные чурбаки катятся из-под пилы, подскакивают и разбегаются по всему двору. Любой нормальный человек бросился бы их собирать, но только не мой племянник. Ему это в голову не приходит. Он лишь завороженно наблюдает за движениями пилы. В конце концов я убираю пилу, сам собираю чурбаки в кучу, накрываю брезентом дровокол и иду в дом. Догадываюсь обернуться и спросить: — Ты идешь? Очень кстати, потому что иначе он бы так и сидел там хоть до завтра. Ладно, черт с ним. Какая разница, нравится он мне как личность или нет, всё равно он здесь за неимением лучшего. Он не виноват. И я не виноват. Никто не виноват, кроме обстоятельств. Таня звонит ему вечером, и по тому, как он ей отвечает, как привычным жестом засовывает телефон в карман, я понимаю, что она так ничего и не сказала.