Худший случай

Он рыдает в подушку весь вечер, и я его прекрасно понимаю. Если бы со мной вот так, я бы тоже не обрадовался. В конце концов, кто я ему? Он даже не понимает еще, что останется у меня насовсем. И это всё внезапно кажется ужасной, просто отвратительной затеей. Он не сказал об этом прямо (в основном потому, что говорил хоть что-то только я, а он натянул одеяло на голову и молчал), но я и так понял. Иногда я бываю догадливый. Всё оказалось с точностью до наоборот, но мне-то откуда было знать? Я совершил ошибку, загнал себя в тупик, и теперь мне надо как-то оттуда выбираться. Порку он переживет, уже пережил. Меня, наверное, ненавидит, ну да хрен с ним. Это пройдет. Но я, увы, должен найти к нему подход, потому что нельзя же играть в молчанку, когда придет пора похорон… Мы должны помириться. Я стараюсь выстраивать в голове цепочки фактов и полностью игнорировать другое, надуманное и неоднозначное. Факт в том, что я не знал. Я не предполагал, что ребенок всю жизнь обходился без наказаний. Но его проступок – тоже факт. И мне плевать на Танино тепличное воспитание, если он творит непонятно что, пусть будет готов к последствиям. Раз уж я выбрал этот путь, надо его придерживаться. (И надеяться, что глупое создание больше никогда ничего подобного не выкинет.) Всё это я излагаю ему следующим утром, игнорирую его злые, колючие реплики, пытаюсь даже похвалить по возможности, изо всех сил протягиваю ему руку, до последнего опасаясь, что его проклятая ушибленная гордость победит. Но побеждает рассудительность – или страх? Нет, рассудительность. Вполне закономерная плата за мои нечеловеческие усилия. Пожалуй, никогда еще я не перешагивал через все свои табу так решительно. Никогда не продолжал говорить на такие неудобные темы, затолкав подальше неловкость. Разумеется, чертов ребенок это оценил и ответил таким же усилием со своей стороны. Кажется, мы помирились. Я готовлю на завтрак омлет и даже выкапываю с самой верхней полки древнюю соковыжималку, но россыпи каких-то дохлых сушеных червячков в механизме наводят на мысль, что без сока придется обойтись. Ест неблагодарный ребенок молча, без аппетита, создается впечатление, будто каждый кусок встает ему поперек горла. Может, я посолить забыл? Пробую, убеждаюсь, что не забыл. Может, он просто омлет не любит. Ну, так бы и сказал. После завтрака я пытаюсь вовлечь его в работу, учу пользоваться дровоколом, который мне уже вовсе не хочется спускать с лестницы. Сначала ребенок просто кивает в нужных местах, потом даже отвечает – пусть и еще односложнее, чем раньше. Пока сойдет и так. Снова убеждаюсь, что он не такой уж и безнадежный. Исполнительный, внимательный. Я невольно вспоминаю, как рассказывал что-нибудь Сережке, а он смотрел на меня с таким искренним восхищением, будто я действительно говорил что-то важное, нужное. Этот, положим, слушает без видимого восхищения, но слушает же… Многолетняя ржавчина наконец слетает с моего речевого механизма, мне не доставляет неудобств необходимость говорить. Нет, даже не так. Необходимости нет, я рассказываю про гидравлику, потому что мне так хочется. Мне хочется делиться своими знаниями и снова чувствовать себя важным и нужным. Я делаю вид, что не замечаю, с каким трудом он садится на жесткий чурбак – в самом деле, разве до сих пор больно? Не может быть. Не должно быть. На секунду хочется отмотать время назад и решить проблему как-то по-другому, даже не решить, а предотвратить, но это невозможно. Ладно, всё уже в порядке, мы с ним выучимся на своих ошибках. Может, не так и плохо, что всё сложилось именно так. Вчера, я имею в виду, а не с его матерью. Наверное, стычка была неизбежна, так что даже хорошо, что всё уже позади. Ребенок старательно складывает дрова, и я убеждаюсь, что всё сделал правильно. Это мне было нестерпимо больно, а ему полезно. Я пробую подумать эту мысль снова, и во второй раз она звучит уже убедительнее. Но всё-таки надо приложить все усилия, чтобы это больше никогда не повторилось.