Худший случай

— Обещай ему не говорить, — просит Таня. Как это — не говорить? Он что, не заметит, если она перестанет ему звонить? Не заметит, что так и останется у меня? — Вообще никогда? — уточняю я. — Нет, пока… Скажешь потом. Когда… когда всё будет кончено. Это прозвучало бы пафосно, если бы она не умирала по-настоящему. Я скажу. Я. С каких пор я? Я не хочу. Я разве не говорил ей, что не хочу и не буду этого делать? Он и так на меня волком смотрит, а теперь я буду гонцом, который принесет ему весть о смерти матери? — Мне надо идти, — говорю я. Таня собирается что-то ответить, но я уже прерываю разговор. В коридоре раздаются шаги, и я выглядываю из спальни. Спрашиваю: — Ты куда? Ребенок, уже направлявшийся к прихожей, пожимает плечами: — Никуда. Разворачивается и снова скрывается у себя. Не собирался же он снова забавляться с дровами? Нет, не должен. Ладно, пусть сидит взаперти, если ему хочется на меня обижаться. Вообще-то мог бы просто ответить. Я всё же подхожу к его двери, приоткрываю ее и говорю: — Если хочешь, можешь погулять. Только во дворе, в лес один не ходи. И не трогай мои инструменты. — Не хочу. Ну и ладно. Не мое дело. Я пытаюсь сосредоточиться на работе, но мне постоянно что-то мешает. Сначала никак не удается сесть в кресло, не вспоминая, как я его бездумно осквернил. Я сажусь на диван, но в голову все равно лезут всякие навязчивые мысли, к работе отношения не имеющие. Например, мне мешает, что ребенок не выходит больше из своей комнаты и не садится рядом. Я почему-то жду, что он вот-вот заявится и будет смущать меня своим молчаливым присутствием, не давая работать, а он всё не приходит, и я тем более не могу сосредоточиться — как раз из-за этого ожидания. Злюсь на себя, пытаюсь отвлечься, но мысли постоянно сворачивают в одну и ту же сторону. Он перестал выходить из своей комнаты по утрам. Сначала терзал меня своим назойливым «добрым утром», а теперь не выходит, пока я сам его не позову. Интересно, если не позову, так и будет там сидеть весь день? Да пускай сидит, мне-то что. Меня это вообще не касается. Может, поговорить с Таней и объяснить, что мы не сошлись характерами? В конце концов, я ведь не единственная его родня… Я себя накручиваю. Всё нормально, мы помирились, урок усвоен обеими сторонами, больше это не повторится. Какая разница, выходит он из своей комнаты или нет? Меня ведь не это волнует. Я просто хочу найти зацепку, сбросить с себя ответственность любым способом. Я трус. Наконец я сдаюсь. Сгребаю в охапку ноутбук и чашку, иду в спальню и запираю дверь. Идеально. Кресла здесь нет, ребенок не сунется, ничто не мешает. Я работаю и работаю, чай в чашке остыл и покрылся налетом. Тихо приоткрывается дверь, ребенок идет в гостиную, и я впервые возвращаюсь в реальность, задумываюсь о том, знает ли он, что я в спальне. Наверное, знает, иначе бы не вышел. Я морщусь, но все равно допиваю слишком крепкий, слишком холодный чай. Работаю. Сплю. Работаю. Иногда сплю днем, потому что ночью проще уткнуться в ноутбук, чем ворочаться без сна и отбиваться от навязчивых мыслей. Из спальни выхожу редко. То ли прячусь, то ли даю ребенку пространство. Так или иначе, на меня это действует благотворно. Через несколько дней я уже почти возвращаюсь к состоянию гармонии. Иду на кухню, замечаю аккуратно расставленную посуду — чашки донышками вверх, что за мода! — и непривычно сложенное полотенце, свисающее с дверцы духовки, а не с обычного своего крючка. Ладно, хорошо, он хотя бы ест. И убирает за собой. Надо съездить в магазин, надо закинуть белье в стиралку, надо подстричь траву… Я начинаю с поездки за продуктами, потому что это — самое срочное. Уже поднимаясь по лестнице с пакетами, наступаю на особенно прогнившую ступеньку и добавляю в свой список еще одно дело. Хорошо, что их много, меньше времени на мысли. Следующим утром я пытаюсь приготовить горячие бутерброды с сыром. Два раза обжигаюсь в процессе, едва успеваю вынуть противень из духовки и собираюсь идти и выманивать ребенка из комнаты, но в это время он сам возникает на пороге. — Доброе утро, — говорю я. Мне почему-то кажется, что он сейчас опять промямлит что-нибудь и сбежит, но он отвечает: — Доброе утро. Я ставлю перед ним тарелку с бутербродами и зачем-то говорю: — Я сегодня буду ломать лестницу. — Да? — спрашивает он. Дурацкий, тупиковый ответ. Разговор — как домино, а это его «да» в нем — «рыба». Ощущая всю нелепость ситуации, я всё же продолжаю: — Она насквозь прогнила. Надо строить новую. Он молчит, аккуратно надкусывает бутерброд, потом спрашивает: — Можно я помогу?