Худший случай

Я ищу какую-нибудь лазейку, но не нахожу ее. Я уже успокоился и всё продумал. Худший вариант — это если он специально промолчал. Если и не собирался говорить. (Я не думаю, что он и напороться на гвоздь мог специально, неженка же. Даже назло мне не стал бы — наверное.) Что делать, если этот худший вариант подтвердится, тоже продумал. В прошлый раз он пришел за помощью. Это было разумно. А в этот раз что же? Как бы ни пугала эта мысль, но ремнем тут не обойтись. Я открываю самую дальнюю дверь своих воспоминаний и роюсь в том, что за ней. Вот оно, самое страшное, самое болезненное… Разумеется, делим на сто, а то и на двести. Я не садист. Я не хочу им быть. Мне просто нужно, чтобы это никогда больше не повторилось. Чтобы он понял, что так нельзя. Чтобы не осмелился выкинуть еще раз нечто подобное. Да, пусть боится наказания, если это поможет. Главное — результат. Скакалки в доме нет, но провод тоже сойдет. Если всё подтвердится. Я пропускаю его вперед, и он бредет в гостиную, понимая, что нам предстоит разговор. Меня бесит, что у нас уже начинает складываться рутина. Я не хочу рутину, я хочу вернуть свою прежнюю жизнь. Без него. Безо всех этих воспитательных моментов, переживаний, эмоций и прочего стресса. — Рассказывай, — говорю я. Пусть расскажет, что не заметил. Пусть соврет, что собирался мне сказать. Пусть соврет, а я поверю. Но он не собирается врать. Выставить себя жертвой — запросто. Обвинить во всем меня — еще проще. Делает лицо пионера-героя и заявляет: — Я вам вообще ничего никогда рассказывать не буду. Будешь. Даже если мне придется каждый день перекидывать тебя через это чертово кресло. — По-твоему, я несправедливый? — спрашиваю я. Если бы взгляды могли убивать, меня бы уже не было в живых. Но на мой вопрос он не отвечает, и я продолжаю говорить. Рассказывать ему про Славку все еще не хочется, и поэтому я просто привожу несколько абстрактных примеров, чтобы объяснить ему, что калечиться никто не хочет. А калечатся. Я сдерживаюсь и ничего не говорю про его отца, потому что тогда я точно не смогу сохранить спокойствие, а оно мне еще понадобится. — Насчет столбняка объяснять надо? — спрашиваю я на всякий случай. — Не надо, — говорит он. Пионер-герой куда-то подевался, теперь передо мной просто готовый разреветься ребенок. Я с готовностью отказываюсь от первоначального плана. Хватит с него и ремня. Может, просто чуть сильнее… Рука скользит к пряжке, и тут он протестует: — Не надо ремнем! На меня накатывает злость. Я тут, значит, пытаюсь смягчить наказание, и вот такая мне за это благодарность? Я понимаю, что в его глазах всё равно останусь чудовищем. А раз так, то и нечего с ним цацкаться. Не могу удержаться, пугаю: — Не надо, говоришь? Ну, вообще-то можно и не ремнем. Поиграем в компромисс. Тут же проклинаю себя за это. Вот так забавляться с его страхом — жестоко. Конечно, он сам виноват, но всё равно не нужно было. Выдергиваю из розетки шнур от ноутбука, складываю его вдвое. Вспоминаю багровые петельки, которые остаются от скакалки, если ею хлестать из всех сил по голому телу. Но я не буду — ни изо всех сил, ни по голому телу. Я на всякий случай вслух прошу его не снимать штаны и наблюдаю, как он покорно укладывается на подлокотник. К горлу подступает тошнота. Я не хочу, чтобы он был забитым и безвольным… Я не хочу, чтобы он напоролся на гвоздь и умер. Шнур рассекает воздух и выбивает первый вскрик — приглушенный, сдавленный. Я же совсем недавно собирался никогда больше этого не допустить, что я делаю не так? Бью еще раз, несильно, но попадаю почти по тому же месту, в следующий раз целю чуть выше. Ребенок дрыгает ногами и закрывается рукой, я едва успеваю сдержать удар. Он игнорирует мои просьбы убрать руку, и тогда я прошу его встать. Если так хочет получить по рукам, пусть получит, но в спокойной обстановке. Он послушно встает и протягивает руку. Тошнота усиливается. Я понимаю, что он только подчиняется моему приказу. Но всё равно эта раскрытая ладонь кажется такой доверчивой, а я ее шнуром… Хлопаю легонько, не размахиваясь. Мне надо, чтобы он понял, насколько это может быть больно. Он ойкает, отдергивает руку — и тут же покорно протягивает ее снова. Мне очень хочется умереть прямо здесь и сейчас. Но умереть при помощи одного только усилия воли не получается, и поэтому я просто прошу его не закрываться больше руками. И еще прошу вернуться на кресло, потому что надо продолжать. Он вытирает слёзы и снова ложится. Терпит, старается не дергаться, мычит, прикусив рукав. Я понимаю, что нужно показать ему, как всё может быть в следующий раз. Если придется это повторить. Чтобы не пришлось. Я прошу его расстегнуть штаны, сдергиваю их вместе с трусами. От одного удара ничего не будет. Переживет. — Просто для сравнения, — говорю я. Мне всё же хочется, чтобы он понимал, насколько я с ним мягок. Размахиваюсь сильнее, чем раньше. Шнур опускается и рисует багровую петлю. Ребенок орет, как будто с него содрали кожу, закрывается руками. Никогда больше… Ни за что. — Всё, — говорю я, и ребенок вдруг начинает рыдать. Наверное, я его сломал. Он теперь так и будет плакать, пока один из нас не умрет. Пусть это буду я. Я не могу это слышать. Поскорее втыкаю шнур в розетку, будто так и было, будто рыдающий ребенок — сам по себе, а я тут ни при чем. Холодно. Надо растопить камин, вот что. Сходить за дровами, разжечь огонь, согреться. Когда я возвращаюсь с дровами, ребенок уже не рыдает. Но смотреть на него нет сил, и я опускаюсь на пол перед камином, чтобы выгрести золу. Я слышу, как он подходит, и чувствую его взгляд на своем затылке. Игнорировать его не получается. Я встаю и спрашиваю: — Чего тебе? — Я больше не буду. От этих его слов меня вдруг заливает чувство благодарности. За то, что он это сказал. За то, что понял. Но больше всего — за то, что он больше так не будет. Очень хочется в это верить. Я не знаю, что полагается делать или говорить в таких случаях. Нужно как-то показать, что я к нему хорошо отношусь. Я понимаю, что он почти наверняка возмутится, испугается, сбежит, но всё же решаюсь погладить его по голове, взъерошить кудряшки. И снова отворачиваюсь к камину, чтобы не видеть реакцию.