Худший случай

Прошло уже несколько дней, а он так и сидит у себя. Только изредка шмыгнет в ванную или на кухню, но со мной не сталкивается. Я пробую ради эксперимента поработать в гостиной — и точно, ни разу за весь день он не выходит. Сначала мне любопытно, сколько он будет упрямиться. Потом накатывает беспокойство. Умрет еще от истощения, а виноват буду я. Я иду на кухню и готовлю ужин, даже салат режу фигурной соломкой — нашел в ящике специальную машинку с насадками. Ребенок ни на шум, ни на запах чуть подгоревшей картошки не выходит, ждет специального приглашения. Может, думает, что я только себе готовлю? Может, решил, что ему теперь еды не полагается? Откуда я знаю? Заглядываю к нему, говорю: — Иди есть. Он отрывается от книги, сует вместо закладки тщательно разглаженный фантик от конфеты. Надо в следующий раз купить конфет, а то в доме из сладкого только варенье да сахар. Почему-то мне приходит в голову, что этот фантик завалялся у него в кармане с самого приезда, а значит, есть вероятность, что это Таня ему покупала. Может, даже осознавала, что в последний раз. Глупости. Почему я вечно думаю о такой ерунде? Угол фантика укоризненно смотрит на меня из книги. Ребенок на меня не смотрит. Идем на кухню. Я раскладываю еду по тарелкам, сажусь за стол. Ребенок медлит, но потом тоже садится, берет вилку. Красивый салат его не впечатляет. Мне что, наизнанку вывернуться, чтобы он был доволен? — Вкусно? — Да, спасибо. Тишина. Часы в гостиной тикают. Включаю телевизор. Тарелки пустеют. Ребенок встает и моет посуду. Мог бы и не мыть, я бы сам. Тщательно вытирает сковородку, ставит ее на плиту, вешает полотенце на крючок. И снова уходит к себе. Выключаю телевизор, слоняюсь по дому. Иду во двор, пилю доски до самой ночи. Он и на следующий день не выходит из комнаты. Так и будет всегда? Надо его как-то растормошить. Заглядываю к нему, говорю: — Пойдем за ягодами? Он растерянно вскидывает на меня глаза, потом отвечает: — Можно я останусь? У меня голова болит. И лицо грустное-грустное, будто предполагает, что я его всё равно заставлю идти. — У меня бы тоже болела, если бы я целыми днями сидел взаперти. Закрываю дверь. Земляники в лесу мало, зато много комаров. Ну и пусть. Хоть отвлекусь немного. Возвращаюсь, перебираю ягоды, выхожу на террасу, чтобы выпустить случайно попавшего в лукошко зеленого клопа. Ссыпаю землянику в миску, отношу ее к ребенку в комнату. Ребенок отрывается от книги, вопросительно смотрит на меня, но ничего не говорит. Я молча ставлю миску прямо на кровать и ухожу. Строю новую лестницу, всё время ожидая, что он выйдет и предложит помощь. Или хотя бы сядет и будет наблюдать, как тогда, в первые дни. Он не выходит. Во всём, что я делаю, поселился какой-то привкус горечи, и меня это злит. Я звоню Тане, она спрашивает: — Как Лешка? — А ты ему не звонила? Молчит. Потом говорит: — Он мне звонил. — Что говорит? — Не знаю. Я не ответила. Как это — не ответила? Разве можно позволять себе такую роскошь, когда времени осталось совсем ничего? Мне почему-то очень обидно за ребенка, я представляю, как он звонит ей из своего заточения — и не может дозвониться. Ему же одиноко, в конце концов! Если бы со мной так, если бы меня отправили жить неизвестно к кому, если бы… — Погоди, я его позову. Я не успеваю даже выйти в коридор. Она сбрасывает звонок.