Худший случай

ОБЖ у нас вела Любовь Владимировна. У нее был такой решительный квадратный подбородок и холодный, пронзительный взгляд. Короткие русые волосы, орлиный нос, строгие костюмы. Она прикусывала нижнюю губу, выглядело это очень хищно. Но она была хорошая. Она диктовала конспект четко, по пунктам. Я вспоминаю, как записывал: «ПМП при шоковом состоянии: успокоить, дать теплое сладкое питье». Помню, как многие в старших классах бунтовали: «Нам это никогда не пригодится!» Пригодилось. Спасибо, Любовь Владимировна. Завариваю крепкий чай, сыплю сахар. Вся моя жизнь вертится вокруг чая с сахаром, абсурд какой-то. Таня просила не говорить. Наверное, надо было подождать следующего звонка, убедиться, что уже действительно всё. Но она не имеет права это решать. Почему я понял это только сейчас? Надо было сразу же всё ему рассказать. Не надо было молчать. Я жду, что он будет винить меня, но он не спрашивает, почему я смолчал. Он сжимает чашку трясущимися руками и растерянно бормочет: — Она не говорила. Почему она не говорила? Потому что эгоистка, трусиха, дура… Потому что хотела, чтобы было легче. — Не хотела. А вот наконец и он, главный вопрос: — Вы знали? Да, я тоже участвовал в сговоре против тебя, бедный ребенок. Мне очень хочется соврать, чтобы ты не чувствовал себя настолько преданным и одиноким. Только тебе ведь всё равно, я и так тебе враг. Какая разница. Я киваю: — В общих чертах. Я знал то, что она мне рассказывала. Может, и от меня что-то утаивала, разве теперь выяснишь? Сейчас уже поздно, слишком поздно. Она не очнется, она умирает, ее уже не вернуть. Плевать. Что-то еще можно сделать. — Если поторопиться, можно успеть, — говорю я. И тут же добавляю, чтобы не разбудить напрасную надежду: — Попрощаться. Слёзы бегут по его щекам, а он их даже не замечает, не вытирает, вообще не слышит, что я там говорю. Он как будто не здесь. Я его понимаю. Я тоже не хочу быть здесь и сейчас. Чашка опустела. Он ставит ее на стол и молчит. — Хочешь ее увидеть? — спрашиваю я. Сейчас он скажет свое коронное «нет, спасибо». — Хочу… — Значит, поедем, — говорю я. Это — единственное, что я могу для него сделать. Успеть бы… Он весь сжимается в комочек, обхватывает себя руками, и никакой чай тут не поможет, даже если я заварю целое ведро. Я делаю то, что могу. Заказываю билеты. Никак не могу найти свой паспорт, потом вспоминаю, что он в шкафу. Бестолково хожу туда-сюда, собираю вещи. Ребенок ничего не собирает, наверное, даже не соображает, что мы поедем к Тане прямо сейчас. Сидит на диване, время от времени вытирает слёзы, как механическая кукла. Движения есть, жизни нет. Я собираю и его вещи тоже, пихаю одежду в рюкзак, замечаю на столе зарядку для телефона, пакую и ее. И наушники. Сам телефон у него, наверное, в кармане, как обычно. Уже в машине понимаю, что надо было взять книгу. Куда-то же ему надо будет сбежать от происходящего… Ладно, в аэропорту куплю. Но в аэропорту это благополучно вылетает у меня из головы. Ребенок пробует и пробует дозвониться Тане, но как ей дозвонишься, если она без сознания? Стюардесса просит перевести телефоны в режим полета. Я почти слышу, как обрывается ниточка, связывающая нас с Таней. Теперь мы не узнаем, жива она или нет, пока не приземлимся. Он не выпускает телефон из рук. Слушает музыку, включает какую-то игрушку, как будто Таня умрет, если экран хоть на секунду погаснет. Нет, не так. Как будто она не умрет, если он сможет не дать экрану погаснуть. Дурацкие мысли. Тане хватило совести не умереть, пока мы летели. Берем первое попавшееся такси. Водитель счастлив, что я не торгуюсь, и начинает было светский разговор, но умолкает. Может, ему хватило чуткости понять, зачем едут в больницу в такое время. Может, его оттолкнуло выражение моего лица. Мне всё равно. Я понимаю, что Таня была права, стоит нам зайти в палату. Не надо было говорить. Потом поставить перед фактом — и всё. Позже. Даже после похорон. Но я зачем-то сунулся улучшать, как будто не знаю, что всегда всё порчу. Теперь он будет помнить мать вот так. Этот предмет, облепленный шлангами, совсем не похож на Таню. Даже на человека не похож. Муляж, учебное пособие. «Воскреси Анну», кукла для искусственного дыхания, вот кого она мне напомнила. Прорезиненный торс с лицом утопленницы из Сены, приоткрывший рот в ожидании спасительного поцелуя. Только ее уже не спасешь, даже все эти аппараты не справляются. Впрочем, и с куклами всё так же безнадежно. Сколько бы всем этим штампованным Аннам ни мяли ребра, сколько бы ни прикладывались к их бескровным губам, всё равно ни одна из них не оживет. Утопленница из Сены давно умерла. Ребенок протягивает руку к желтоватой щеке. С меня хватит. Отворачиваюсь к стене, смотрю в пол. Холодный серый пол. Хочется, чтобы по нему хоть таракан пробежал, чтобы было на что отвлечься, чтобы проще было вытеснять из сознания… всё вот это, происходящее прямо сейчас за моей спиной. Пол не такой уж и серый. Если присмотреться, он испещрен крошечными неровностями, царапинами, оттенками цвета. Постепенно в них можно увидеть картинки… Значит, пора перевести взгляд на стену. Я не хочу сейчас разглядывать картинки, потому что всегда вижу лица, а на них мне не хочется смотреть. Они имеют обыкновение встречаться со мной взглядом. Белая неровная стена вся покрыта застывшими каплями, как будто плачет. Как будто ее слёзы закрасили белым, чтобы хоть как-то замаскировать сущность этого места, но она всё равно лезет отовсюду, ее так просто не спрячешь. Наконец, целую вечность спустя, всё обрывается. Занудный писк аппаратов сменяется суетой людей, живых людей, которые откуда-то вдруг набежали в эту обитель смерти. Чего уже суетиться? Я оборачиваюсь, чтобы увести ребенка, бросаю взгляд на Таню. Она всё ещё похожа на «Воскреси Анну».