Худший случай

В приемной морга стоит тяжелый трупный запах. Я не понимаю, как люди могут здесь работать. Ребенок пошатывается, приходится взять его под локоть и усадить на дерматиновую лавку. Он прислоняется затылком к желтой стенке, увешанной образцами фотографий на памятник и телефонами похоронных бюро. Я роюсь в карманах, наконец нахожу ядреный мятный леденец от кашля. Вместе с ним выдергиваю из кармана скомканную закладку, она летит на каменный пол, и я безумно жалею, что не нашел смелости просто дать ее ребенку — до того, как Таня умерла. Сую ему леденец, подбираю закладку, выкидываю ее в мусорное ведро. Он молча сжимает леденец в руке. Потом разворачивает фантик, кладет леденец в рот. — Лучше? — спрашиваю я. Кивает. Хорошо. Я наконец-то сделал для него хоть что-то. Жаль, что второго леденца у меня нет. Приходится дышать густым воздухом. И не думать, не думать о том, что молекул запаха не бывает, что мы вдыхаем частицы трупов, в том числе частицы Тани, которая где-то совсем рядом, буквально за стенкой, только морг так построен, чтобы подача бумаг с парадного входа, а выдача тел — с черного… У черного входа объявляют фамилии, это похоже на какую-то безумную перекличку мертвых. Выносят чью-то маму, чьего-то брата. Крышки гробов прислонены к стенке, сама внутренность морга похожа на зловещее подземелье, там даже двери, кажется, нет, вместо нее черный провал. По разбитым тротуарным плитам к ожидающим уверенно топает кошка. Трехцветная, яркая, радостная. Ее гладят, к ней тянутся, хватаются за спасительную живость ее зеленых глаз. Кошка подходит к ребенку, трется о его ногу, обнимает хвостом, заглядывает в глаза. Он наклоняется и гладит ее, шерсть налипает на его одежду. Мимо проносят гроб. Кошка отходит от ребенка, неспешно шагает к группке то ли санитаров, то ли гробовщиков. Не скорбящих, это точно. Это видно. — Марта, кыш, — говорит один из них, вежливо отодвигая кошку ботинком. Они привыкли к смерти, им незачем цепляться за кошку. Объявляют Таню. Я растерянно смотрю на ребенка, понимаю, что не могу его взять с собой, но и бросить здесь одного не хочу. Если бы хоть кошка с ним постояла… — Я тоже пойду, — говорит он. Я собираюсь возразить, но он добавляет: — Я хочу. И первым ныряет в разинутую пасть морга, мимо крышек гробов, будто боится, что я помешаю ему сделать то, что он считает правильным. Я иду за ним. Прохожу мимо крышки Таниного гроба. Таня. Для нее я делаю намного больше, чем для Сережки. Его хоронили родители. Это они взяли на себя всю возню с бумажками, они водили Таню на опознание тела, они выбирали цвет и фасон гроба, а я просто на похороны приехал. Да если бы кто-то другой вызвался, я бы и для Тани ничего не делал. Ненавижу похороны. Все эти автобусы с черными занавесками, духовые оркестры, венки… Ненавижу. Судьба ко мне снисходительна, у похоронного бюро не автобус даже, а фургончик, больше похожий на маршрутку. Только в маршрутках не бывает гробов. Ребенок садится не рядом со мной, а по другую сторону от прохода. Он снова начинает всхлипывать, и я протягиваю ему пачку носовых платков. Он берет их не глядя, выдергивает из упаковки сразу несколько и комкает в руке, с силой вжимает в глаза, будто хочет затолкать назад свои слёзы. Сотрудники похоронного бюро сидят на передних местах и безразлично смотрят на дорогу, а мы всё оглядываемся на гроб, в котором лежит безжизненная Таня. Стена крематория украшена совершенно уродливой гирляндой искусственных цветов. Ненавижу эти пластмассовые похоронные цветы. Ненавижу непонятную кричащую безвкусицу. Лучше бы стена была просто черной. Мы стоим перед гробом и слушаем, как незнакомая женщина рассказывает о Тане — будто о ком-то совершенно чужом. Я узнаю факты, но не сопоставляю их с Синявкой, которая бегала за Сережкой и смотрела на него влюбленными глазами, с Таней, которую Сережка на руках переносил через весенние лужи. Ребенок сосредоточенно смотрит на гроб. — Пришло время прощаться, — говорит женщина, и я понимаю, что не знаю, как ее зовут. Ребенок кладет руку на крышку гроба, всхлипывает. Кто-то запускает механизм, и гроб медленно едет в печь. Я забываю о том, что ребенок меня заслуженно ненавидит, и прижимаю его к себе, чтобы он не смотрел. Хватит. Попрощался. Он не отталкивает меня. Безвольно зарывается лицом в мою траурную рубашку, будто из него вынули тот стержень, который заставил его пройти через всё и не сломаться. Обратно едем в том же фургончике. Оглядываемся на пустоту в задней части салона.