Худший случай

— Не могу, — говорит он и отворачивается. Салат из местного кафе вполне съедобный, но он его даже не попробовал. Я не знаю, что с этим делать. Заставлять? Он уже три дня почти ничего не ест. Пытаюсь хотя бы напоить его сладким чаем, он делает пару глотков, потом говорит: — Я полежу… Можно? Больнее всего то, что он не специально. Не назло спрашивает, не чтобы спровоцировать, а на полном серьезе. А если я не разрешу? Так и будет сидеть? Киваю, убираю со стола. Голова раскалывается, надо и мне тоже прилечь. Так и лежим какое-то время на узких кроватях с неудобными фанерными изголовьями, отвернувшись каждый к своей стенке. Мне кажется, что я всё время бодрствую, просто думаю с закрытыми глазами. Когда решаю их открыть, оказывается, что солнце уже почти село. Боль в голове поутихла, только напоминает о себе сдержанной пульсацией. Оборачиваюсь. Ребенок так и не сдвинулся с места. — Спишь? — Нет. И разговор заходит в тупик. Снова. — Завтра надо будет сходить в вашу квартиру, — говорю я. Он кивает. Неужели нельзя хоть что-то сказать? До похорон он хоть плакал, а теперь… Может, я недостаточно крепко его держал. Может, он ускользнул куда-то прямо там, в крематории, а мне осталась пустая оболочка. — Алексей, — говорю я. Он поднимает голову, смотрит на меня и молчит. — Надо поесть. Молчит. — Что ты хочешь? Пожимает плечами. — А если подумать? Онемел он, что ли. Наконец говорит: — Ничего не хочу. И я снова не понимаю, про еду он или вообще. — Пойдем. Он непонимающе смотрит на меня, но подчиняется. Я цепляюсь взглядом за заживающую царапину на его руке. Город уже щетинится вечерними огнями, воздух по-летнему зыбкий, хоть солнце и зашло, и это непривычно. Дома холоднее. Дома по вечерам можно топить камин, хоть и июль. Я хочу домой. — Пиццу любишь? Пожимает плечами. Заходим в пиццерию, разглядываем меню. — Какую тебе? — Всё равно. — Алексей. — Мне действительно всё равно. Извините. Не раздражаться. Он не специально. Заказываю наугад, раз он такой. Он медленно рвет на мелкие кусочки салфетку, и я вдруг вспоминаю, как прибегал к такому же трюку, когда завязывал. Нет, не может быть, чтобы ему тоже хотелось… Не может быть. — Оставь салфетку в покое, — говорю я, потому что не могу на это смотреть. Он тут же перестает, прячет руки под стол. Принесенную пиццу честно пробует, жует через силу, нерешительно смотрит на меня. — Можешь не доедать. Неужели нельзя было просто сказать, чего ему хочется? Через силу запихивает в себя еще кусочек. — Я тебя не заставляю. Тут же кладет недоеденный кусок обратно на тарелку, будто его по рукам ударили. — Да в конце концов!.. — не выдерживаю я. Мигает часто-часто, отворачивается, пытается запрокинуть голову, потом сдается, выскакивает из пиццерии. Я не знаю, надо ли идти за ним. В конце концов решаю дать ему время. Может, он сбежит. Хорошо, если сбежит. Кто-нибудь его найдет рано или поздно, а я тут вообще ни при чем. Выхожу минут через пять. Он дожидается меня на улице.