Худший случай

Утром я вдруг соображаю, что ключей от квартиры у меня нет. Среди Таниных личных вещей их почему-то не оказалось, а мне даже не пришло в голову спросить, у кого они могут быть. Теперь придется дожидаться всех формальностей, потом вскрывать квартиру и менять замки. Когда я это озвучиваю, ребенок сообщает: — У меня есть ключи. Разумеется, есть. Это же его дом… Был. Лифт не работает, и мы идем пешком. Я замечаю, как на подходе к пятому этажу ребенок привычным жестом убирает с перил руку — как раз перед криво вбитым гвоздем. При этом смотрит он исключительно под ноги, как и почти всегда. Лампочка на лестничной площадке не горит, и мне становится ясно, почему он всю дорогу сжимал ключ в руке. Потому что лампочка часто не горит, потому что легче отыскать нужный ключ при свете, чем потом копошиться в темноте у двери. Я с головой окунаюсь в его внезапно разбившуюся жизнь, в совершенно чужие, но такие понятные будни. Если бы Таня не заболела, он так и поднимался бы по этим ступенькам каждый день, так и убирал бы руку, чтобы не пораниться кривым гвоздем, так и доставал бы ключи еще в подъезде. Кстати, все остальные ключи из связки тоже что-то открывают. Интересно, с чем еще ему придется распрощаться теперь, когда Тани нет? Я не понимаю и никогда не пойму, насколько велик масштаб его трагедии. Мы заходим в квартиру, и я успеваю краем глаза уловить какое-то движение по другую сторону лестничной площадки. Соседи бдят. Я застываю в прихожей, не решаясь ничего трогать. Не хочу вклиниваться в его жизнь. Он тоже замер, смотрит вопросительно. — Надо посмотреть, перекрыта ли вода, — говорю я. — Выбросить мусор. Проверить холодильник. Что еще? Он пожимает плечами, растерянно оглядывается. — Кухня?.. Он указывает на нужную дверь. Прохожу, оглядываюсь. Разумеется, Тане не хватило предусмотрительности вынести мусор и раздать продукты хотя бы соседям. Очень не хочется ничего выкидывать. Ему, наверное, нужно максимально законсервировать это место, продлить иллюзию, а я вторгаюсь и собираюсь выносить его жизнь на помойку. — Пакеты под раковиной, — говорит он. Я убеждаюсь, что так оно и есть, и начинаю сгребать в них испорченную еду из холодильника. Я понимаю, почему Таня сама этого не сделала. Тогда она еще надеялась, еще рассчитывала, что вернется. Ребенок наблюдает за мной, но сам ничего не делает. — Проверь воду, — говорю я. Он непонимающе мигает. — Открой кран, проверь, есть ли холодная и горячая вода, — объясняю я. Он подчиняется и сообщает, будто я не слышу журчания: — Есть. — Перекрой. Я не вижу, как он хлопает глазами, потому что роюсь в холодильнике, но он наверняка хлопает. Мне хочется всё бросить, подойти и перекрыть эту несчастную воду. Вместо этого я говорю: — Загляни под раковину, там должны быть две трубы. На каждой есть вентиль. Поверни их на девяносто градусов. Уж это он в состоянии сделать? Скрипит дверца, он копошится под раковиной, что-то там крутит. Я вполне готов к тому, что сейчас будет потоп, но он просто вылезает из-под раковины, снова открывает кран, наблюдает за вялой угасающей струйкой и сообщает без тени гордости, даже как-то виновато: — Перекрыл. — Теперь то же самое в ванной, — говорю я. Он уходит. Я закрываю холодильник, рассматриваю магнит в виде зеленой птички с длинным хвостом из настоящих перьев. Интересно, откуда он. Надо бы отключить холодильник полностью, но возиться с разморозкой сейчас не хочется. В следующий раз. С большой неохотой понимаю, что придется сюда вернуться. Ребенок на кухню так и не возвращается. Ставлю пакеты на пол в прихожей, иду его искать. Прохожу мимо большого портрета Сережки, отворачиваюсь, чтобы не встретиться с ним взглядом, и вместо этого встречаюсь взглядом с его сыном. Вздрагиваю от неожиданности, потом спрашиваю: — Возьмешь с собой что-нибудь? Он рассеянно осматривается. Это не его комната. Конечно же, не его. Он пришел в спальню матери, а я чего ожидал? Окидывает долгим взглядом вещи в старомодном серванте, гладит пыльные бусы, свисающие с зеркала, потом качает головой. Не понял меня. Решил, что я только о Таниных вещах спрашиваю. — Ладно, в следующий раз, — говорю я. Мне всё равно хочется, чтобы он понял, что я имел в виду, и я пытаюсь максимально ненавязчиво направить его мысли по верному пути: — А из своего ничего не заберешь? Все равно обратные билеты с багажом. Он опять озадаченно мигает, и я вдруг вспоминаю, что у Сережки тоже была такая привычка. Почему я раньше этого не замечал? Переспрашивает: — Обратные? И тут до меня доходит, что главное потрясение у него еще впереди. Я почему-то решил, будто бы и для него это очевидно и неоспоримо, а на самом деле он даже не подозревает, что останется жить у меня. Бедный ребенок…