Худший случай

— Вы что, заберете меня к себе? Насовсем? Конечно, нужно его согласие, но что-то мне подсказывает, что с этим лучше подождать. Что делать, если он прямо сейчас откажется? Потом скажу. Пока что хватит с него информации. Я проговариваю вслух, чтобы он наверняка понял, что я изначально состоял в сговоре с Таней, а не принял это решение прямо сейчас: — Вообще-то уже забрал. Примерно месяц назад. Разумеется, я не жду, что он будет прыгать от счастья. Вспоминаю, как он сказал, что не хочет у меня жить. Пытаюсь придумать, что отвечу ему на это, потому что почти уверен: он сейчас это повторит. Он молчит. Раньше, когда у него был выбор, он мог что-то ответить, как-то возразить, а теперь… Только сейчас я понимаю, что он, наверное, просился домой тогда, после дровокола. Не знаю, что ему сказала Таня, но после этого он затаился, окончательно замкнулся в себе. Решил перетерпеть, переждать. И вот — дождался. Бедный, бедный ребенок. Кому охота со мной жить? Зря Таня не попросила кого-нибудь другого. Лариску, например. Или мать с отцом… Нет. Почему-то эта мысль меня немного успокаивает. Я всё-таки не худший вариант. Меньшее из зол, вот что я такое. — И школу придется поменять? — вдруг говорит он. Он думает о жизни. О будущем. Это хорошо. — Придется, — говорю я. — Квартира твоя, она никуда не денется, но ты же не можешь жить один… Почти жду, что он возразит. Молчит. — Может, будем ее сдавать… потом. Как захочешь. Вещи разберем позже. Он мог бы как-то разбавить мой монолог, но он молчит. Я собираюсь еще раз спросить, хочет ли он что-нибудь взять с собой. Вовремя одумываюсь. — Пойдем, — говорю. — Соберем твои вещи. Он еще раз окидывает взглядом комнату матери, потом берет с трюмо расческу и каким-то очень извиняющимся тоном объясняет: — Моя у вас дома осталась. Разумеется, осталась. Я не подумал о том, чтобы ее упаковать. Неужели трудно было сказать? Я бы купил новую. Киваю: — Бери. Тут же ругаю себя за это. Кто я такой, чтобы ему разрешать? Но он же не возьмет, если я не скажу, что можно… Надеюсь, когда-нибудь это изменится. Надеюсь? Всё правильно. Надеюсь. На пороге Таниной комнаты вдруг понимаю, что он мне больше не мешает. Всё так стремительно кувыркалось с ног на голову в течение последних дней, что я не успел заметить эту перемену. Но она есть, это факт. Впрочем, возможно, что дело в ситуации. И в нейтральной территории. Скоро приедем домой — и меня снова будет раздражать каждое его движение. Заходим в его комнату. То есть он заходит, а я просто заглядываю из коридора. Может, и заглядывать не стоило. Наверное, его тоже бесит, что я влез в его пространство. Я собираюсь уже отойти, но замечаю кубки на полке. Он перехватывает мой взгляд: — Это папины. Я знаю. Наверное, и он знает, что я знаю. Что нужно ответить? Он по собственной воле вступил со мной в разговор, а я молчу. Не могу ничего сказать. Ненавижу эти кубки и то, к чему они привели. Разумеется, легко винить железяки. Сложнее признать, что на самом деле виноваты люди. Нет, один конкретный человек. Делаю глубокий вдох. Не могу думать еще и об этом. — Можно войти? Он кивает. Я захожу и осматриваюсь. Аккуратно застеленная кровать, неказистый шкаф, этажерка с книгами и дисками, компьютер, стопка тетрадей на столе — видимо, с прошлого учебного года остались. Никаких плакатов на стенах, никакого барахла. Как будто он и здесь был всего лишь гостем. — Мама всё прибрала, — говорит он как-то немного сдавленно. Я опять молчу. Что тут можно сказать? Мне кажется, что он вот-вот расплачется, и тогда мне надо будет, наверное, выйти в коридор и дать ему успокоиться. Он напоминает мне надколотую ёлочную игрушку: прикоснись к нему — и он рассыплется на кусочки. Я и не собираюсь к нему прикасаться. Буду держаться подальше, только пусть и он держится… Пусть просто держится. Разглядываю этажерку, вдруг замечаю стройный ряд коричневых корешков с золотыми узорами и белыми буквами. — Это тоже папины, — говорит ребенок. А вот это неправда. Они мои. Семь книг Альфреда Шклярского. Первые шесть зачитаны до дыр, седьмая — нелюбимая, с плохим концом. Получается, Сережка забрал их, когда переехал. Мне вдруг хочется рассказать, что второй том у нас появился позже, чем третий. А третий и шестой были еще и в двух экземплярах, потому что маме кто-то отдал ящик книг. Повторные экземпляры были в другом издании, в мягкой обложке и с кучей опечаток, потому что в те годы книги публиковали как попало: без вычитки, на паршивой бумаге, со смазанными чернилами. Четвертый том Сережка не любил, страшно было про отмороженные ноги. А за право немедленно прочитать пятый мы чуть не подрались, хотя книги и были официально мои. Я не уступил тогда, но проглотил книгу за одно утро, чтобы не слишком мучить Сережку. — Угу, — говорю я.