Худший случай

Сегодня он не плачет. И не заплачет. Я уже научился различать его дни. Сегодня — громкий день. Это когда губы поджаты, а в любом движении больше шума, чем необходимо. Нет, не всегда шума. Иногда — энергии и усилий. Он моет посуду, с таким усердием полируя тарелку, будто пытается проделать в ней дыру. Ставит посуду в шкаф с грохотом, вот-вот что-нибудь разобьет. Так яростно протирает стол, что я почти вижу оставленные мягкой тряпкой царапины. Злость всё же лучше слёз, поэтому я ничего не говорю. Пусть поотколачивает краешки блюдец, если ему от этого легче. Всё равно не люблю этот сервиз. И стол пускай царапает, так и так пора его полировать. Таня могла бы оставить подробную инструкцию по устранению неисправностей, это же ее ребенок, она должна знать, как его чинить… Или вот это всё — нормально? Конечно, нормально. Когда Сережка умер, я тоже злился. На него, на себя, на весь мир. Потом это прошло. Значит, и у него пройдет. Пытаюсь припомнить, от чего мне становилось легче. Вдруг сработает? — Пойдем, — говорю. — Поможешь мне. Яростно вжимает тряпку в край раковины, как будто пытается оставить вмятину глубиной сантиметров в десять, не меньше. Отрывистым движением открывает кран, споласкивает руки. Вытирает их, сдернув полотенце с крючка и почти оборвав петельку. Если оборвет, сам пусть и пришивает. Не оборвал. Снова вешает полотенце на крючок, бросает на меня убийственный взгляд. Надо его чем-то занять. Выходим во двор. — Я пилю, ты складываешь. Киваю на кучу поленьев у дровокола, сам иду к козлам, на которых уже сложены тонкие бревна. Эти и колоть незачем, можно бы сразу складывать в поленницу. Но ему сейчас надо не складывать аккуратно, а швырять через весь двор. Пусть пошвыряет. Сам потом сложу. Тонкие бревна заканчиваются, берусь за толстые. Казалось бы, швырять увесистые чурбаки не получится. У него получается. Наверное, представляет себе, что прямо посреди кучи поленьев лежу я, вот и кидает метко. Он начинает уставать, два раза подряд роняет чурбак, чудом не угодив себе по ноге. — Ладно, хватит на сегодня, — говорю я. Он смотрит обиженно, ничего не отвечает. Ужин впервые за последнее время проглатывает с аппетитом, посуду моет с таким же остервенением, как и в прошлый раз. Мне не хочется, чтобы он в таком настроении уходил к себе, а он уйдет. Он всегда уходит. Пока он терзает кастрюлю, иду в сарай, хватаю с полки большую банку, набитую всякой дребеденью, и несколько пустых контейнеров. Может, мачеха Золушки тоже хотела ее отвлечь от мыслей о покойной матери. — На, — говорю я, перехватив ребенка уже в коридоре. — Рассортируй. На секунду мне кажется, что он возмутится. Он молчит. Потом топает в гостиную — от его шагов позвякивает люстра — и плюхается на пол. Ставит перед собой банку, будто бы пытаясь разбить ее, но стекло толстое, выдерживает. Мне тоже надо чем-нибудь заняться. Нет, мне надо заняться чем-то конкретным, чем-то, что я и так откладывал. Достаю бумаги и начинаю их заполнять. Дохожу до даты рождения и понимаю, что знаю только год. Спрашиваю: — Алексей, у тебя когда день рождения? Кажется, весной? Наверное, надо было порыться в документах. Теперь он знает, что я не знаю. Ну и ладно. Молчит, сверлит меня взглядом, потом сообщает: — Четырнадцатого июля. Значит, его день рождения мы благополучно прохлопали. — Мог бы и сказать, — говорю я, вписывая дату в бланк. И тут же понимаю, что не мог бы. Эти цифры я уже писал совсем недавно. В морге, в похоронном бюро, кажется, и в крематории тоже. Чертова Таня, не могла умереть в другое время? Не могла вообще не умирать? Теперь каждый его день рождения будет связан с воспоминаниями о трупном запахе, о фургончике с гробом, о стене, обезображенной искусственными цветами… Как хорошо, что я не знал. Я и так с трудом представляю, как полагается праздновать дни рождения, а если это еще и совпадает с днем похорон?.. Какой же я всё-таки эгоист. Всё заполнено, осталось главное. Может, он и не согласится. Может, лучше всего снова применить зарекомендовавший себя способ: не спрашивать. Пусть просто подпишет — и всё. — Подойди-ка, — говорю я. Он смотрит на меня враждебно и спрашивает: — Бить будете? Вот это уже интересно. Таким я его еще не видел. Ощетинился весь, но не боится. Не думает, что ударю, просто реакцию выпрашивает. Фиг ему. А интересно, какую реакцию? Молчу. Жду. Наконец он подходит. Понимаю, что не хочу его обманывать. Пусть решает сам. Говорю: — Нужно твое согласие с моей кандидатурой. Подпишешь? Он озадаченно мигает, растеряв все свои колючки: — В смысле? А, да, он же не знает, чем я вообще сейчас занимаюсь… — Если речь об опекунстве над детьми старше десяти лет, от них требуется согласие. Снова мигает, будто этого никак не ожидал: — То есть я могу не согласиться? — Можешь. Но ведь согласишься же, правда? Должен согласиться. Иначе как я сдержу слово? — И что тогда? — продолжает выпытывать он. Откуда я знаю? От меня сироты еще никогда не отказывались. — У тебя есть на примете еще кто-нибудь? Молчит. Думает. Потом качает головой: — Нет. Никого. Разумеется, никого. Если бы был кто-то еще, ты бы сейчас здесь не стоял. — Тогда тебя определят в детдом. Может, со временем найдут приемную семью, но шанс небольшой, — добавляю я, будто бы пытаясь его уговорить. Сердито встряхивает своими кудряшками: — Ну и пусть. Я чувствую, как меня накрывает раздражение, и спрашиваю: — По-твоему, в детдоме тебе будет лучше? Поросенок неблагодарный. Я тут стараюсь ради него, а он… А он свой день рождения провел у гроба матери. Раздражение исчезает. Говорю: — Погоди, не отвечай пока. Подумай как следует. Как скажешь, так и будет. — Долго думать? — Пока не решишь. Разумеется, я жду, что он прямо сейчас решит. Но он разворачивается. Не уходит. Снова садится на пол, продолжает расшвыривать шурупы и гайки по контейнерам. Такое ощущение, будто он ненавидит весь мир. Наверное, так и есть. Он со всей дури бросает что-то увесистое в один из контейнеров, и я не выдерживаю: — Эй, потише. Теперь точно не согласится. Я что, специально вывожу его из равновесия, чтобы он отказался, чтобы уехал, чтобы оставил меня одного? Он поднимает голову, долго-долго разглядывает меня, потом спрашивает: — Где подписать?