Худший случай

Это не так уж и страшно — говорить. Страшнее другое. Когда я зашел, он натянул рукав до самых пальцев, но я всё равно успел увидеть расчесанную до красноты кожу. Я хочу спросить его об этом, хочу молча взять его за руку, закатать рукав и посмотреть, но сдерживаюсь. Границы должны действовать в обе стороны. И еще… Если я не увидел, то ничего и не было. Я первым делом спросил его, что происходит, но он уходит от ответа, выпускает шипы, а потом вдруг спрашивает: — Вы подали заявление? Я сразу же отвечаю: — Нет. Вот. Сейчас увижу в его глазах разочарование, сейчас услышу просьбу поторопиться… — Почему? Что он хочет услышать? Что я не успел? Что как раз заполняю бланки и скоро всё отправлю? Говорю правду: — Потому что не хочу. В конце концов, ты же сам предоставил мне свободу выбора, хотя явно не хочешь здесь жить… Вопросы, вопросы, вопросы. Из него они так и сыплются — почему-то именно сейчас. Неудобные, под кожу лезущие вопросы. О Тане, о матери с отцом, обо всём. Но он хочет говорить, и я говорю с ним. Если ему надо, я потерплю. Я и не такое терплю из-за него. Лишь бы не настаивал на отказе, лишь бы не говорил, что предпочтет мне детдом. И лишь бы эти его расчесы оказались простыми комариными укусами. Так ведь тоже бывает? Неожиданно мне хочется поддержать его, я кладу руку ему на плечо. На этот раз он терпит, не отшатывается, как тогда, в гостинице. Но я не хочу, чтобы он терпел. Вспоминаю, как ему это неприятно. Пытаюсь себя убедить, что он просто не любит прикосновения. В принципе. Может, это и не имеет отношения к тому, как я с ним обошелся… Ну да, конечно. Чувствую себя неуклюжим и грязным, будто только что провел весь день в свинарнике, а теперь пытаюсь немытыми лапами взять чашку из маминого свадебного сервиза. Убираю руку. Может, он и не заметил, что я к нему прикоснулся. Или делает вид, что не заметил. Не замыкается, продолжает выпытывать. Я отвечаю, хотя иногда это больно. Я должен. Главное — он так и не повторяет свою просьбу насчет отказа. Так, стоп. Какую просьбу? Она вообще была? Пытаюсь вспомнить дословно наш разговор. Вопрос — был. Просьбы — не было. Не может быть, что я сам это придумал. Если он не хотел, зачем спрашивал? Потому что решил, будто я передумал, вот зачем. Но с чего он это взял? Что я такого… А, ну да. Моя очередь задавать вопросы. — Так что у тебя с этой яблоней? Всё серьезно? Он медлит с ответом, никак не подберет слова, начинает: — Я просто… Снова умолкает, потом тихо, почти шепотом договаривает: — Я не хочу оставаться один, я всё время думаю о маме и… И я его бросил. Одного. В пустом доме, наедине с этими мыслями, наедине со страхом. Убить меня мало. Он резко меняет тему, и я ему благодарен за это. Хватит рвать душу в кровь. Значит, со мной ему всё же лучше, чем без меня. Значит, он не хочет, чтобы я отказывался от опекунства. Конечно, не хочет, потому что выбора-то и нет. Он весь измотанный, несчастный и очень одинокий. На протяжении разговора он обхватывает себя руками, потому что больше ему и опереться не на кого. В какой-то момент забывается, пытается уткнуться мне в плечо, но тут же вспоминает, что я такое, и поспешно отстраняется, будто случайно осиное гнездо потрогал. Мне очень хочется его обнять, но я сдерживаюсь. Ему это не нужно. Мне нужно… Мне нужно спросить еще кое-что. И я спрашиваю, потому что не знаю, как еще сформулировать: — Ты действительно не любишь шоколад? На самом деле я хочу знать, почему он отказался, но это слишком прямо, слишком неудобно. Я не могу об этом спрашивать. А вот он, оказывается, может ответить: — Я думал, вы меня бросили.