Худший случай

Я ловлю себя на мысли, что ребенок теперь постоянно носит одежду с длинным рукавом. Как я. Может, дело в погоде. Целыми днями дожди, сырость. Может, Танин тепличный цветочек просто мерзнет. Припоминаю, что во время нашей неудачной вылазки в город он был в футболке. А потом? После «Сладкого ноября» он совсем замкнулся в себе, так и валяется с утра до вечера на кровати, уткнувшись в телефон. Мне почему-то стыдно, хотя я поступил правильно. А что мне оставалось делать? Дать ему довести себя до депрессии? Может, он и так уже там. Может, винит и ненавидит себя. Может, уже таскает потихоньку мои лезвия, чтобы приглушить боль. Я понимаю, что мои подозрения абсурдны. Нельзя судить по себе. Обычному человеку не придет в голову… А вдруг придет? Вдруг это наследственное, вдруг ему тоже передались ущербные гены? Пересчитываю лезвия. Кажется, все на месте. Сейчас их восемь. Надо будет запомнить. Может, облить его случайно чаем? Плеснуть из чашки прямо на толстовку, пусть снимет ее, обнажит руки… Покрытые свежими порезами руки. Руки человека, лишенного равновесия. Нет уж, спасибо. Я не хочу видеть. Не хочу знать. Не хочу беспомощно наблюдать. А не отослать ли его в какую-нибудь школу-интернат? С глаз долой, так сказать. Пусть кто-нибудь другой разгребает его проблемы. Отмахиваюсь от этой идеи. Надо сходить в лес, развеяться, перестать думать. Я вообще слишком много думаю. Заглядываю на верхнюю полку шкафа, выбираю нож. Пожалуй, вот этот, с оранжевой рукояткой. Широкий, острый. Или нет, пусть будет нож-бабочка с серебристым драконом на черном фоне. Или зеленый с выкидным лезвием? Надо перепрятать ножи. Нет, я не думаю, что ребенок роется в моих вещах, пока меня нет дома, но лучше всё-таки их убрать. Завести сейф. Или выкинуть. Унести в лес и закопать. Глажу нож по лезвию. Складываю его, фиксирую предохранитель, чтобы лезвие не выскочило при ходьбе. Хотя было бы интересно ощущать эту опасность, знать, что острие в любой момент может вонзиться в плоть… Да что это со мной? Чертов ребенок. Всё из-за него. Накручиваю себя на ровном месте, фантазирую. Резко открываю дверь в его комнату, сообщаю: — Я за грибами. Ответа не жду, одеваюсь и ухожу. Прохладные капли дождя приятно остужают. Вдоль тропинки то и дело мелькают подберезовики и подосиновики. Значит, уже осень. Настоящая осень всегда приходит раньше календарной, всегда. Это ничего, я люблю раннюю осень. И позднюю тоже люблю. Люблю никуда не ходить, люблю выйти ради возможности насладиться возвращением домой. Собираю в корзинку молодые крепкие боровики, стараюсь не сравнивать ощущения от погружения ножа в их упругую мякоть с чем-то еще. Я очень хорошо умею отключать мысли, когда никто не маячит на горизонте и не отвлекает. Вот бы остаться навсегда в лесу и ни о чем больше не тревожиться… Здесь хорошо. Тихо. Дождь накрапывает едва слышно, от сырости запах мха, земли и грибов становится еще интенсивнее. Я хотел бы умереть именно здесь, в этой полнейшей гармонии, потому что тогда я не умру, а просто растворюсь, сольюсь с природой и перестану метаться на краю пропасти. Может, в лесу и нет никакой смерти. Она вся там, в городе. Там страшная музыка, там уродливые гробы и искусственные цветы, там страшно. Здесь — хорошо. Резкий звон телефона вырывает меня из этих умиротворенных размышлений. — У вас сработала пожарная сигнализация, — сообщает девица, чье имя я пропустил мимо ушей. — Ситуация под контролем? — Сигнализация? — тупо переспрашиваю я. — Вы видите источник дыма? — продолжает девица всё тем же профессионально вежливым голосом. — Нужно ли вызвать пожарную бригаду? Отвечаю: — Я не дома. Я вам перезвоню через минуту, никого пока не вызывайте. Значит, я не совсем уж параноик, не зря перестраховался. Пригодилась одна из моих сигнализаций… Но какого черта? Звоню ребенку. Не отвечает. Какого черта я учил его пользоваться камином? Наверное, он забыл закрыть дверцу, из топки выпало горящее полено, а он не заметил, потому что уткнулся в этот свой телефон, от полена загорелся деревянный пол, огоньки пламени побежали по доскам… Я успеваю уже представить себе, как посреди пожарища догорает его труп, но тут он наконец берет трубку. — Что горит? — спрашиваю я. — Ничего, — отвечает он. Разумеется. А почему мне позвонили? Почему в трубке слышен противный писк сигнализации? Хочу сразу же объявить, что он врет. Вместо этого спрашиваю: — А почему тогда сигнализация сработала? Молчит. — Алексей, мне тут звонят и спрашивают, нужно ли присылать пожарных. Так что, нужно? — Нет. Может, он всё же соизволил оторваться от экрана и потушил пожар. Представляю себе залитый водой пол, покрытые копотью стены. Но на звонок ребенок ответил, значит, как минимум жив и в сознании. Даже не кашляет. На всякий случай переспрашиваю: — Точно ничего не горит? — Только дымится. Дымится. Что у него там дымится? Ладно, пусть. Обрываю звонок, перезваниваю вежливой девице. Каким-то образом я успел уже выбраться из леса, до дома минут десять. Меньше, если бегом. Но мне бегом не надо, мне надо успеть подготовиться. Интересно, он специально? Нет, конечно. Зачем бы он стал… А может. А может, это вообще не он. Какая-нибудь розетка полыхнула, мало ли. Или птицы свили гнездо в дымоходе, бывают же птицы, которые вьют гнезда ближе к осени? Плевать. Жив — и ладно. Только бы он это не специально… Поднимаюсь по лестнице, перебирая варианты. Хотел сжечь дом, потому что жить здесь невыносимо? Если да, то планировал ли и сам сгореть вместе с ним? Может, облился бензином и чиркнул спичкой, чтобы прервать свои страдания? И после этого ответил на звонок, само собой. Нет, это всё — глупости. Но что-то же дымилось, что-то же запустило сигнализацию? В доме противно пахнет горелым. Ребенка нет ни в спальне, ни в гостиной. Он обнаруживается на кухне. Виноватый, расстроенный, совершенно убитый происходящим — и живой. Я чувствую, как на меня обрушивается невероятное облегчение. Хочется то ли схватиться за стену, чтобы удержать равновесие, то ли обнять ребенка и убедиться, что он действительно в порядке, то ли придушить его за все мои переживания. Он так и не поднимает голову, пока я разглядываю тот самый источник дыма. Наполовину расплавленный пластиковый контейнер с каким-то непонятным комком внутри. Я хочу рассмотреть его поближе, но контейнер от стола не отлипает. Не вижу причин сдерживать любопытство, спрашиваю: — И что это должно было быть? Молчит. Пожимает плечами. Плиту, что ли, случайно включил? Забыл убрать контейнер? А может, он такой дурак, что сунул пластик в духовку? С него станется… Но ни на плите, ни в духовке нет никаких следов. Заглядываю в микроволновку, вижу красноречивое обугленное пятно. — Итак? Мне действительно интересно. Теперь окончательно ясно, что это всё — случайность. Это радует. Но всё же… Что оно такое? Зачем? Для чего? Ребенок вынимает телефон, и я вижу, как трясутся его руки. Тоже напереживался, бедный. Открывает нужную вкладку, поворачивает телефон экраном ко мне. Я честно смотрю, как какой-то прыщавый юнец с дефектами речи сует в микроволновку мыло. На видео мыло стремительно увеличивается в размерах, а потом юнец вынимает его и долго демонстрирует своим зрителям, бормоча что-то невнятное. Вон оно что. Смотрю на изуродованный контейнер с мылом, потом на ребенка. Обидно ему, наверное… Спрашиваю: — А контейнер зачем? Он весь щетинится, прячется в свою скорлупу и из самых глубин отвечает: — Чтобы не испачкать микроволновку. Прямо не знаю, плакать или смеяться. Говорю: — Чтобы не испачкать микроволновку, просто не суй в нее мыло. Ребенок молчит, и я продолжаю: — Прибери за собой, будь добр. И воздержись от дальнейших экспериментов, пока живешь в моем доме. Да что такое! Опять не так выразился. «В моем доме». Совсем не это имел в виду, а получается, будто ткнул его носом в то, что он тут на птичьих правах. Чувствую, как краска заливает лицо, ухожу поскорее. Пусть приберет. Заодно соберется с мыслями, успокоится. Сажусь на диван, тоже пытаюсь выдохнуть и успокоиться. Всё нормально. Я просто фантазирую. Ему у меня хорошо. Сейчас доприбирает, заварим чай, будем слушать шум дождя, может быть, посмотрим какое-нибудь кино, в котором никто не умирает… Открываю окна, чтобы запах горелого пластика хоть немного выветрился. Ребенок выходит из кухни. Спрашиваю: — Убрал? Он не отвечает. Вылетает из гостиной в коридор, оттуда — в прихожую. Что-то гремит, хлопает входная дверь. Что это было вообще? Куда он? Очевидный и простой ответ приходит на ум сразу же. Может, не я один фантазирую. Интересно, что он себе напридумывал, пока ждал меня? О чем думал, пока прибирал? События этого дня лишили меня быстроты реакции. Я не успеваю захлопнуть дверь и выпускаю наружу воспоминание о том, как сломал отцовскую печатную машинку. Я пытался достать книгу с полки и встал на машинку, чтобы дотянуться. Как-то не пришло в голову, что крышка треснет. Этот звук и последовавшую за ним вечность ожидания я никогда не забуду, хоть и стараюсь не вспоминать. Тогда мне казалось, что это не крышка, а вся моя жизнь дала трещину. Я помню, как ждал, как страх рос во мне… Нет. Не может быть, чтобы для него всё было так же. Не может быть. Я же даже не собирался… А ему-то откуда об этом знать? Он меня боится. Опять где-то в груди противно щекочет. Всё складывается в такую отвратительную, такую предсказуемую картинку, что мне хочется просто взять и умереть. Прямо сейчас. Может, моя смерть всё исправит. Или я сам всё исправлю. Возьму себя в руки. Сделаю всё правильно. Легко сказать… С чего начать-то? Неплохо бы узнать, где он. Открываю приложение, просматриваю записи. Выходит, он за сараем? Если, конечно, не ушел в лес… Мог ведь. Ту часть двора камеры не видят. Не ушел. Не мог. Дождь же идет… А он даже куртку не надел, придурок. Воспаление легких схватить решил. Надо пойти за ним, уговорить вернуться, как-то убедить, что всё в порядке… Конечно, я же такой красноречивый у нас. Снимаю с крючка в прихожей дождевик. Выхожу во двор, огибаю сарай. Выдыхаю. Не сбежал. Потому, что бежать некуда, а не потому, что я такой замечательный. Нельзя об этом забывать. Ему действительно некуда деваться, и он весь сжимается, будто пытается перестать существовать за секунду до того, как я… Блин, ребенок, я не собираюсь ничего такого делать! В этот раз — не собираюсь. А раньше? Я смотрю на него и вижу не избалованного неумеху, а себя. Но это неправильно. Он — не я, а я — не мой отец. Но почему мне кажется, что примерно так же и я вжимался в стенку, пытаясь убежать от неминуемого? Опускаюсь на корточки, чтобы не нависать, ищу слова. Их нет. Я всё делаю неправильно, мне очень жаль. Я бы очень хотел, чтобы твои родители были живы. Это и твой дом тоже, не уходи, даже если сердишься на меня. Нет, всё не то. Я не смогу. Даже если бы я смог, он не станет слушать. Осторожно, стараясь не прикасаться, надеваю на него дождевик и говорю: — Простудишься же… Это звучит совершенно нелепо. Встаю. Почти ухожу, но меня грызет осознание того, что он не вернется домой, если его не позвать. Так и будет тут сидеть. Оборачиваюсь, формулирую свою мысль: — Как созреешь — возвращайся. Это как пытаться записать стихи при помощи наскальной живописи. Вкладываешь душу, не жалеешь сил, царапая камнем камень, а на выходе — палка, палка, огуречик. Он возвращается. Не сразу, но возвращается. Идет к себе, закрывает дверь. Но вернулся же… И я сижу в гостиной тихо-тихо, чтобы не спугнуть. День перетекает в вечер, а вечер — в ночь. Я перебираюсь с дивана в кресло, пытаюсь читать. Жду чего-то. Вижу, как загорается полоска света под дверью. Жду. Полоска не гаснет. Если бы он меня не боялся, я бы заглянул и спросил, почему он не спит. Свет горит. Время идет. Наконец свет гаснет, но тут же раскрывается дверь. Ребенок нерешительной тенью проскальзывает в гостиную, садится на диван. Что же ему приснилось, если уж он предпочитает быть здесь, со мной? Надо как-то показать, что я ему рад. Сейчас и вообще. Разглядываю его голые руки — без порезов. Разумеется, без. Он — не я. Отвожу взгляд. Слова не идут, молчание затягивается. Поддавшись внезапному порыву, беру с подлокотника плед, протягиваю ему. Он молча берет его, устраивается на диване и закрывает глаза. Если он может спать при мне, всё не так уж и плохо, ведь так? Или он просто настолько измотан, что ему уже наплевать. Так или иначе, а засыпает он почти сразу же. Какое-то время я просто смотрю на него, потом протягиваю руку. Не нужно его трогать, пусть спит. Касаюсь его волос. Кудряшки обвивают мои пальцы, будто живые. Они и есть живые. Он — живой.