Худший случай

Больше мы до следующих выходных не строим. Я ставлю наконец дверь, а всё остальное время провожу за работой или в лесу. Панель привозят только в пятницу. В субботу мы начинаем обшивать стены. Процесс затягивается, к концу воскресенья мы не сделали и половины. — Ничего, уже скоро, — говорю я, и ребенок кивает. Оглядывается, вздыхает чему-то, закрывает дверь. Вечер мы проводим в гостиной: он делает уроки, а я работаю. Я так и не понял, от чего зависит его периодическое желание запереться у себя и не высовываться. Может, я делаю что-то не так и сам того не замечаю? Значит, когда он решает не прятаться, я делаю что-то правильно? Но что? Нет, он всё же отдельная личность, а не комок моих домыслов и предположений. Может, его настроение не зависит от того, что я делаю… или чего не делаю. Если ему надо уединиться, пускай. А если не надо — тоже пускай. Диван я ему давно уже уступил. Уроки вкупе со строительством оказываются отличным снотворным. Ребенок засыпает, обнимая учебник физики. Надеюсь, он успел всё доделать, потому что будить его жалко. Или всё же разбудить? А то нахватает двоек или что там у них сейчас… Зависаю, размышляя, какая сейчас система оценок. Понимаю, что не знаю. Надо будет погуглить. Или спросить? Потом. Сейчас надо разбудить его, узнать, сделаны ли уроки. Он улыбается во сне. Я впервые вижу, чтобы он улыбался. Понятное дело, эта улыбка адресована чему-то хорошему, а не мне. Может, ему снится прежняя жизнь? Может, Таня? Живая Таня. Интересно, в школе он улыбается? Ладно, пусть не в школе. Где он еще бывает? В автобусе… Есть у него в жизни кто-то, кто заслужил эту улыбку? Должен быть. Или у него только и осталось, что сны. Укрываю его пледом, приглушаю свет. Пусть спит. До следующих выходных я успеваю доделать панель. Хотелось бы уже всё закончить, но остается куча мелочей: розетки, люстра, батарея на случай сильных морозов, карниз для штор, галтель, плинтус. Не говоря уже о мебели. С розетками и люстрой мы разбираемся в субботу. За остальным надо ехать. Но вообще-то можно уже заняться мастерской, о чем я и говорю вслух. И тут же добавляю: — Надо только вытащить из нее твои вещи. На это много времени не уйдет. Придется пока всё поставить по центру, чтобы не перегораживать доступ, но в комнате уже вполне можно жить. — Мои вещи? — спрашивает ребенок. Разумеется, а как еще заняться мастерской? Там же не протолкнуться… Кстати, всю эту рухлядь, которую я в спешке притащил из сарая, надо выкинуть. Кровати сто лет в обед, там уже, наверное, клопы живут. — Кровать надо бы купить новую, — говорю я, мысленно добавляя ее в список. — Посмотрим, когда за шкафами поедем. Ребенок совсем растерянно хлопает глазами, долго-долго соображает и потом спрашивает: — Я что, буду жить здесь? Когда этот вопрос раз и навсегда проясняется, ребенок снова озирается, и я спрашиваю: — Сойдет? Может, ему не нравится. Может, он специально выбрал самый отвратительный ламинат, думая, что я заставляю его пахать на благо моих инструментов. Только бы понравилось. Только бы… Я не хочу себе в этом признаваться, но я очень надеюсь, что он улыбнется. Не мне, я не заслужил. Но хотя бы вообще. В принципе. Он бормочет: — Сойдет. Спасибо. И не улыбается.