Худший случай

Я переживаю свое и его разочарование молча. Ну, не нравится ему комната. Подумаешь. Строил-то я не для него, а для того, чтобы отвоевать обратно свою мастерскую. Умом я понимаю, что «не нравится» — не совсем верный термин. Просто это не то, что ему нужно. Ему нужна прежняя жизнь, живая Таня. Ну, если ставить выполнимые цели, то ему нужна нормальная жизнь в нормальной семье. А я пытаюсь купить его какой-то комнатой… Глупо. И разочаровываться глупо. Я понимаю. Но никакие шкафы для инструментов меня всё равно не радуют. Мы заканчиваем весь строительный проект как-то очень поспешно, без интереса. Вытаскиваем из мастерской старую кровать и расшатанный шкаф, отвозим их на свалку, остальные вещи перетаскиваем в спальню. Собираем новую кровать, письменный стол и комод. Прикручиваем карниз, вешаем занавески, прибиваем плинтус и галтель, устанавливаем батарею. В мастерской я уже управляюсь один, пока ребенок в школе. Он только один раз по старой привычке открывает дверь, собирается уже забросить рюкзак на кровать, спотыкается взглядом о верстак, сконфуженно ойкает и снова закрывает дверь. Вот и построили новую жизнь… Комната нравится ему так мало, что он по-прежнему проводит вечера в гостиной. Я замечаю, что он всё чаще смахивает волосы со лба. Вспоминается момент из какой-то книги, где сильно отросшие волосы были символом ненужности и невидимости. Там, кажется, лохматым и запущенным ходил младший брат погибшей девочки, пока ее родители горевали. Сама девочка каким-то образом наблюдала за ними с того света, и именно от этой маленькой детали ей было особенно больно. Интересно, Таня тоже нас видит? У нее тоже сжимается сердце из-за того, что никто не замечает отросших кудрей ее сына? Но я же заметил, я же его вижу… Когда он в сотый раз пытается убрать волосы с лица, чтобы не мешали, я спрашиваю: — Тебе стричься не пора? Он бросает на меня сердитый взгляд, потом вздыхает, молча продолжает читать, так и вцепившись рукой в волосы. Стоит ему отпустить их, кудри снова рассыпаются, закрывая глаза, и я говорю: — Косоглазие заработаешь. Надо сводить его к парикмахеру. Или просто дать денег? Что для него наименее болезненно? Знать бы… Пока я думаю, книга с грохотом падает на пол. Ребенок вскакивает и непонятно откуда взявшимися ножницами — нет, понятно, из органайзера, он всегда стоит на журнальном столике, у меня же порядок в доме — обрезает несколько прядей почти под корень. — Так лучше? Это же не исправить теперь. Прямо над самым лбом. Вот ведь идиота кусок! Нахлынувшее возмущение заставляет меня действовать решительно. — Тебе что, пять лет? — говорю я, отбирая ножницы. — Дай сюда. Темные пряди в его руке выглядят чужеродно, нелепо, как стекающие с ветки часы на картине Дали. Надо это как-то исправить. Я должен это исправить. Понятное дело, в таком виде он в школу не пойдет. Проще всего было бы взять и сбрить всё разом, пусть знает. Но — я никогда с ним так не поступлю. Это же волосы, это часть его личности, часть его самого… Ни за что на свете. Я слишком хорошо помню, каково это. Взять бы и приклеить их на место. Может, никто и не заметит? Может, пусть в шапке походит? Но я же понимаю, что мне предстоит… Ох, как не хочется. Это не моя ответственность, почему я должен? Я беру его за руку и веду на кухню. Ножницы так и сжимаю в кулаке. Как же я их ненавижу сейчас… Футболку надо снять, чтобы волосы не нападали. Я кое-как это озвучиваю, выдвигаю на середину кухни стул. Ребенок садится с таким лицом, будто стул как минимум электрический. У меня получится. Не изуродовать его, не отхватить ему ухо — или себе палец. У меня получится. Сейчас я состригу его локоны. А вдруг они пропадут? У Сережки же пропали… Может, кудрявых людей вообще нельзя коротко стричь. Может, кудри от этого умирают. Нет, не от самой стрижки, а от такого варварского обращения. Есть у волос сознание? Погуглить бы… Примериваюсь, касаюсь макушки. Чувствую, как пробегает дрожь. Готов поклясться, что это сами волосы, зная, что я собираюсь сделать, дрожат. Кто это рассказывал? Наверное, Галина Ивановна, биологичка. Если каждый день в определенное время подходить к дереву и тыкать в него ножом, дерево начнет дрожать, чувствуя приближение шагов, а потом и просто с наступлением этого самого определенного времени. — Сиди смирно. Ножницы хищно щелкают. Ребенок вздрагивает. Падает первая прядь. Меня даже удивляет отсутствие крови. Кажется, обрезанная прядь должна кровоточить, вопить и корчиться от боли. Ребенок подается вперед, избегая моего прикосновения, и я повторяю: — Сиди смирно. — Не могу, — говорит он. — Щекотно. Наверное, он не может подобрать других слов. Но я вижу, как буквально встают дыбом его волосы, как разбегается волной напряжение от лезвий ножниц по всему его телу. Как будто я убиваю его своим прикосновением. Но я же помочь хочу! — Да что тебя так трясет? Успокойся, — говорю я то ли ему, то ли самому себе. Ловлю следующую прядь, но она выскальзывает. Не пойму, то ли я дрожу, то ли он. Может, это вообще землетрясение? Я даже бросаю взгляд на посудный шкаф. Кажется, всё вокруг должно ходуном ходить. Но нет. Землетрясение у нас очень и очень локальное. — Серьезно, перестань дергаться. — Да не могу я! Он почти всхлипывает. Или послышалось? На всякий случай перемещаюсь, становлюсь перед ним. Надо видеть его лицо. Может, это поможет нам обоим удержать равновесие. Помогает. Состригаю волосы, стараясь не думать о том, что делаю. Вместо этого каждый раз гадаю, упадет локон прямо на пол или зацепится за что-нибудь. В основном они беспрепятственно достигают пола, но иногда падают ребенку на плечи или отчаянно цепляются за мои пальцы. Не понимаю, как можно быть парикмахером. Это же больно… Всё. Кажется, всё. Его рука скользит по безжалостно обрезанным волосам, ощупывает, старается оценить масштаб. — Коротко… Неблагодарный. Сам же начал! Я сделал всё, что в моих силах, мне это доставило столько переживаний, а он жалуется. — Надо было вообще налысо побрить, — говорю я. Легче от этого не становится. Наоборот. — Надо было. Я бы никогда, ни за что… Неужели ты думаешь, что я смог бы? — Иди сполоснись. Он встает, и во взгляде, которым он окидывает безжизненные локоны, разбросанные по полу, столько горя, что я не выдерживаю: — Ничего, отрастут. Не надо было этого говорить. Не надо было вообще ничего говорить. Вечно я его довожу, сколько можно? Сметаю в кучу все волосы. Выкинуть их поскорее. С глаз долой, как будто и не было. Выкинуть и забыть. Подбираю один локон, сую в карман. Достаю пылесос, чтобы и следа от этого надругательства не осталось. Как будто и не было. Иду к себе, прячу локон в потрепанную коробку из-под обуви. Там много всякого. Например, упаковка от шоколадки, которую Оля подарила мне на четырнадцатый день рождения. Ракушка из маминых бус, которые порвались, когда мне было лет шесть. Клок шерсти моего первого кота. Завернутые в потрепанный тетрадный лист пряди волос: одна покороче и потемнее — моя, вторая — Сережкина. Обе сострижены в один день. Рассматриваю Сережкин русый локон, привычно пробегаю по нему пальцами. Он мягкий, безжизненно податливый, как плюшевая игрушка. Закрываю крышку, убираю коробку в шкаф, возвращаюсь в гостиную. Ребенок замирает на пороге, потом подходит, молча поднимает с пола свою книгу и снова направляется к двери. Не надо. Еще один раунд я не выдержу. — Алексей! Он разворачивается и смотрит на меня с таким покорным безразличием, что мне становится тошно. — Я тебя подстриг только потому, что ты сам начал, — говорю я. Молчит. Продолжаю, понимая, что несу чушь: — Нельзя же в таком виде идти в школу… Пожимает плечами: — И?.. И я бы ни за что, никогда не сделал этого по своей воле. Если бы тебе хватило мозгов психовать днем, когда парикмахерские открыты… Нет, это не имеет значения. Важно другое. — Это было не наказание. Равнодушно, будто бы исключительно из вежливости, спрашивает: — Какая разница? — Большая. Я бы ни за что не стал… так. — Как скажете. Его это не интересует. Он мне не верит, не ждет от меня ничего хорошего, просто смирился и не дергается, чтобы не усугублять. По мере сил не дергается. Только вот с дрожью не справляется. Уходит. Уходит, искренне считая, что я его со злым умыслом обкорнал. — Алексей… Послушно останавливается. Интересно, когда он в последний раз делал что-то только потому, что сам захотел? Разговаривает со мной, потому что должен. Живет у меня, потому что больше негде. Я ему чужой, я никогда до него не достучусь. Вот что он пока еще может сделать по своей воле: впустить к себе в душу. Меня — не впустит. — Что? Мне очень жаль твоих волос, но они же отрастут, должны отрасти… Мне жаль, что ты меня боишься, что так вздрагиваешь от каждого прикосновения, что я сам в этом виноват. Мне действительно жаль. Не сердись на меня. — Ничего.