Худший случай

Я понимаю, почему он приходит поздно. Мне кажется, понимаю. Меня тоже не очень тянуло домой после уроков, и я всегда задерживался, если была возможность. Может, он тоже пересчитывает столбики забора по пути из школы. Или проверяет, можно ли пройти по всем плитам тротуара буквой «Г», как конем по шахматной доске. Или считает машины определенных цветов. В общем — делает всё, чтобы оттянуть неминуемое возвращение в ненавистный дом. Я его не виню, если так. Но как же бесит, что всё именно так… В тех редких случаях, когда мне удается выманить его на кухню, он молчит и старательно расколупывает обезображенный расплавленным пластиком стол. Мне хочется накричать на него, встряхнуть, вызвать хоть какую-то реакцию. Мне хочется, чтобы всё снова было по-прежнему. Может, начать строить еще что-нибудь? Только что-то мне кажется, что он не станет помогать. — Что с тобой такое? — спрашиваю я наконец. Вижу, как каменеет его подбородок, будто он изо всех сил стискивает челюсти. — Ничего. Я мог бы настоять на более содержательном ответе, но зачем? Я и так знаю. Мать умерла, опекун — тиран и садист. Вот что с ним такое. Следующим утром я встаю пораньше и едва успеваю перехватить его у двери. — Куда так рано? — В школу. — Успеешь. Иди позавтракай. Он с досадой вздыхает, бросает на пол рюкзак и идет на кухню. Хорошо. Раздражение — лучше пустоты. — Тебе не кажется, что ты как-то поздно возвращаешься домой? — спрашиваю я, пока он делает себе бутерброд. Сердито зыркает на меня: — Не кажется. — Алексей. — Что сразу Алексей? — возмущается он. — Я же не виноват, что вы в лесу живете… Кажется, я потерял нить разговора. — При чем здесь лес? — При том. Автобусы еле ходят. Он сердито надкусывает бутерброд, будто бы делая мне одолжение. — Дело только в автобусах? Я же предлагал тебя возить. Ты же сам отказался. Предложить еще раз? Он снова расковыривает пятно на столе, думает, потом спрашивает: — Мне не полагается никакой личной жизни, да? Какая еще личная жизнь? Что ты скрываешь? — Если не сменишь тон, то да. Я уже знаю, что сделаю. Вот только опоздай… Он с молчаливым отчаянием продолжает отколупывать пластик. Потом встает, швыряет бутерброд в мусорное ведро. — Я пошел. Провоцирует. Зачем, интересно знать? — Возвращайся вовремя. — Как получится. Может, он хочет, чтобы я его остановил. Чтобы не пускал. Может, он влез во что-нибудь опасное и боится попросить о помощи. Нет, опять я себе напридумывал. Он подросток. У всех подростков перепады настроения, даже у благополучных. Хлопает входная дверь. Не догонять же его, в самом деле. Пусть остынет. Пока он в школе, я решаю заняться наконец столом. Шлифовальная машинка легко стирает старый лак, царапины и остатки пластика. Наношу свежий слой лака. Всё-таки умею я маскировать следы преступления… Будто и не было ничего. Часы в гостиной тикают всё укоризненнее. Четыре часа. Половина пятого. Пять. Не звоню. Иногда ловлю себя на том, что вцепился ногтями в предплечье, с трудом ослабляю хватку. Если что-то случилось, он сам позвонит. Ведь правда же? Уведомление, шаги на крыльце, поворот ключа. Одна за другой хлопают двери. Первая сообщает, что ребенок вернулся. Вторая — что он по-прежнему избегает меня. Ладно. Как ему будет угодно. Я тоже могу его избегать. И избегаю. До позднего вечера сижу за работой, игнорирую шум в ванной. Наводнение он там, что ли, устраивает? Плевать. Встаю пораньше, не особо рассчитывая, что он сунется на кухню. Но он суется. Проголодался, наверное. Подходит к столу, гладит его прямо по свежему лаку. Интересно, ему тоже удивительно легко из-за того, что исчезло напоминание о том происшествии? Нет, конечно. Он давно об этом забыл. Вспоминаю, что собирался сделать, говорю: — Дай телефон. Швыряет его на стол, будто стараясь поцарапать отполированную поверхность. Пусть злится. Имеет право. — Разблокируй, пожалуйста. Вспыхивает. Думает, я собираюсь читать его переписку? Что там у него такого секретного? Нет. Не мое дело. Говорю: — Я не буду нигде копаться. Только в настройках. — Зачем? — Родительский контроль включу. Настороженность на его лице сменяется недоверчивой брезгливостью: — Какой-какой? Да, ребенок, я помню, что я тебе никто. Спасибо, что не даешь забыть. — Ну, уж так называется… Небрежно вручает мне разблокированный телефон, спрашивает: — Камер во дворе вам мало? Камеры не показывают мне, где ты пропадаешь после школы. — Получается, что мало. — Ну, еще в комнате установите. Или уже? Это должно быть смешно? Или он серьезно предлагает? — Что ты бесишься? Он бросает на меня возмущенный взгляд и отвечает: — Потому что вы мне проходу не даете. Я не привык жить под колпаком, простите меня, пожалуйста. Вообще-то мне даже нравится, что я так его раздражаю. Может, я его еще не окончательно сломал. Может, есть надежда. Если бы не было, он бы не дерзил. Затаился бы и терпел, пока не появится возможность сбежать. — А что, твоя мама не хотела знать, где ты и с кем? — интересуюсь я, возвращая ему телефон. И тут же понимаю, что надо было просто спросить. Как-то по-другому, другими словами, помягче. Чтобы он не чувствовал, будто я загоняю его в угол. Чтобы сам захотел рассказать. Он же человек, в конце концов… Но — уже поздно. Теперь будет так. — Так то мама. Она меня любила. Снова этот противный жгучий комок в груди. Как будто даже больно, но с чего бы? Он прав. Таня его любила. Она интересовалась его жизнью. От нее он, наверное, не бегал. А я лезу напролом, требую чего-то… Он прав. Значит, не должно быть этого комка, на правду не обижаются. И больно быть не должно. По-моему, у меня сбились настройки.