Худший случай

— Вот здесь остановите. Возле заброшенного дома. Шикарно. Что у него там, умерший от передозировки товарищ? Нет, может, не так всё и плохо. Может, вышеупомянутый товарищ просто свернул себе шею, провалившись сквозь трухлявый пол. Ребенок пропускает меня вперед. Может, там какие-нибудь злые духи, зомби, вампиры? Мало ли… У того же Кинга, помнится, агрессивного отчима скормили нехорошему дому, а я чем лучше? Бред. Толкаю дверь. Как же хорошо, когда неизвестность исчезает. Вместо нее приходит целый букет эмоций. Во-первых, облегчение. Собака. Всего лишь собака. Во-вторых, досада. Всё это — из-за какой-то собаки? В-третьих, жалость. Собака слабо виляет хвостом и скулит. Я подхожу ближе, разглядываю ее. Обыкновенная рыжевато-желтая дворняжка с выразительными бровями. Изможденная, грязная, раненая, с безобразным гнойником на боку. Машина ее сбила, что ли? Или подралась с кем-то? Протягиваю ей ладонь, даю себя обнюхать и понять, что я не враг. Значит, сюда он бегал каждый день, пока я строил дурацкие предположения. Но… — Почему нельзя было просто сказать? Потому что он мне ничего и никогда рассказывать не будет, вот почему. Потому что он уже просил меня о помощи и помнит, чем всё закончилось. И никогда меня не простит. Нет времени обижаться. Снимаю куртку, даю ему: — Постели в багажнике. Беру собаку на руки, тащу ее к машине. Пока ребенок пристраивает куртку на дно багажника, наклоняюсь к горячему рыжему уху и шепчу: — Не вздумай умереть. Собака жалобно скулит в ответ. У ребенка очень собранное, сосредоточенное лицо. Он ничего не говорит, ни о чем не спрашивает, пока мы едем в клинику. Я заглядываю в багажник и даже удивляюсь, что собака жива. Снова беру ее на руки. Ребенок идет первым, открывает и придерживает дверь. Всё-таки молчаливое сотрудничество нам неплохо удается. В клинике собаку немедленно окружают заботой, а нас отправляют на улицу. Это хорошо. Я пару раз присутствовал при вскрытии гнойников, ребенку лучше на это не смотреть. Погуляем пока. Сходим в парк. — Они ее не усыпят? — спрашивает ребенок, едва мы выходим на улицу. Значит, его беспокоит еще и это. — Нет. Но всегда есть риск, что животное не переживет операцию. Особенно — такое больное и старое животное. Ребенок не унимается: — Как думаете, она выживет? Разговорчивый стал… Смени уже тему, я не хочу тебе ничего обещать. И пугать не хочу. — Наверное. Ты придумал ей имя? — Нет. Мы сворачиваем в парк, и я решаюсь спросить: — Почему? Тоже боишься, что она умрет? — Она же не моя… Ух, еще хуже. Боишься, что не позволю, да? — И куда ее теперь? Качает головой: — Не знаю. Знаешь. Она теперь твоя, ты просто не можешь решиться мне об этом сообщить. Ладно, подтолкну тебя в нужном направлении. — Оставить не хочешь? Вздыхает, качает головой. Вот упрямый! — Почему? — Потому что вы… Потому что я не позволю? Но я же сам предложил. Разумеется, позволю. Пусть будет собака, если ему надо. Он всё же договаривает: — Вы ее будете обижать. Умеет же сделать больно… А еще больнее из-за того, что он не назло мне это говорит. Просто честно отвечает на вопрос, вот и всё. — Не я змею за хвост таскал, — говорю я, хотя понимаю, что он совсем не об этом. И добавляю, сам удивляясь тому, как легко мне удается сказать это вслух: — Бери свою собаку. Обещаю, я ее не трону. Понимаю, что я тебе кажусь монстром, но я животных не бью. Разумеется, ему не хватает такта принять это с благодарностью или хотя бы просто оценить мое усилие. Он смотрит на меня, как на слизняка, и говорит: — Как здорово, что я не животное… И что это должно означать? Что я садист и избиваю его? Много он понимает! Память услужливо подсовывает целый ворох воспоминаний, в которых участвуем мы с отцом и различные подручные средства. Как бы хотелось взять и метнуть ему козырным тузом пару таких сцен для сравнения… Но способа мгновенного перенесения воспоминаний из одного сознания в другое еще не изобрели, поэтому я говорю: — Если ты не видишь разницы между наказанием и избиением, тебя просто никогда не били. Ты просто не представляешь, как тебе повезло… Нет, не повезло, конечно. Ты не представляешь, насколько хуже всё могло быть, вот. Прояви хоть немного благодарности, пожалуйста. Не проявляет. Бросает на меня короткий обжигающий взгляд и говорит: — А вас, видимо, никогда не наказывали, потому что вы тоже не видите разницы. На секунду возникает пугающее ощущение, что он видит меня насквозь. Нет, глупости. Ничего он не видит, ничего не знает и не понимает. Просто бесится, потому что… Тут я впервые задумываюсь о том, в какой тупик зашли наши переговоры этим утром. Я же ему фактически пообещал… Вот ёлки. Слово придется держать. Ладно, до этого еще часа два. Вспоминаю, что ребенок так и не позавтракал. Надо его чем-то накормить, пока не рухнул в обморок. Оглядываюсь в поисках какой-нибудь забегаловки, нахожу взглядом не слишком неряшливый киоск с вывеской про кофе-соки-бутерброды. — Пойдем. Тоже смотрит на киоск, мотает головой: — Я не смогу сейчас. Извините. — Надо. Вручаю ему бутерброд и бутылку минералки, наблюдаю, как он делает над собой усилие. Интересно, насколько нелепым ему это всё кажется. Я о нем забочусь, чтобы было над кем издеваться. Типичный такой маньяк из триллеров, который сначала скармливает своей перепуганной жертве шоколадный торт, а потом режет ее на кусочки.