Худший случай

Я оттягиваю неизбежное как могу, но собака уже устроена, рана обработана. Пора. Мы идем в гостиную, и я заставляю себя сказать: — Ну вот, можно наконец обсудить остальные твои проблемы. Ребенок вопросительно смотрит на меня, и я говорю скорее себе, чем ему: — Прямо сейчас. Быстрее начнем — быстрее закончим. Он вздыхает, равнодушно пожимает плечами: — Как хотите. Да не хочу я! И вслух говорю: — Ты, конечно, не поверишь, но очень не хочу. — Заметно. Ох. Давно пора поговорить об этом. Видимо, придется, сейчас… Ну, я же сам сказал, быстрее начнем — быстрее закончим. Будем считать это моим наказанием. И мы говорим. И говорим. И говорим. Ненавижу разговаривать. Но всё же — это лучше, чем болезненное молчание. — Ну что, готов? — спрашиваю я наконец. Ребенок задумывается. Лицо у него всё такое же серьезное, сосредоточенное. — Готов… Я еще раз внимательно на него смотрю. Ищу малейшие следы паники, ненависти, загнанности. Не нахожу. Кажется… Кажется, он действительно готов. Не согласен, но и не смирился от безысходности. Он сам ко мне пришел, осознавая, чем всё закончится. Конечно, мыслил по-дурацки, сам на ровном месте вляпался, но осознал и готов к последствиям. Он со мной разговаривает. Он пришел ко мне за помощью — хоть и отвратительно поздно, но пришел же… Я сейчас это всё сломаю, если не отступлюсь? Или наоборот? Нет, слово надо держать. Я просто не могу сейчас отступить. Рука тянется к пряжке ремня и тут же застывает. Может, я его гипнотизирую, как удав кролика. Может, у него просто нет сил сбежать. — Принеси ремень. Он растерянно мигает. Гипноз, если он и был, рассеялся. — Что? — Сходи в мою комнату, открой шкаф и принеси ремень. Черный. Или беги, если надо. Спрячься, ты же знаешь, что я не буду загонять тебя в дом силой? Жду, когда хлопнет входная дверь. Он возвращается, молча подает мне ремень. Кивком указываю на кресло. Без слов проще. Расстегивает брюки, укладывается. Не пойму, он действительно спокоен или просто загнал в себя все переживания. Он так умеет? Научился, наверное. Я тоже раньше был живым, а теперь… Складываю ремень вдвое, наматываю его на руку. Почему ты не сбежал, если мог? Обоим было бы проще. Нет, не было бы. Вот это — намного проще, чем игра в молчанку. Хотя бойкот ты мне еще объявишь, конечно. Снова будешь прятаться в своей комнате, односложно отвечать на вопросы, смотреть в пол. Или не будешь? Мы же всё обсудили, может, просто сделаем выводы и будем жить дальше, а? Только сначала всё равно придется пройти через это. Хочется закрыть глаза и не смотреть, но это и мое наказание тоже. Размахиваюсь. От первого удара у него сбивается дыхание — и только. Никаких криков, просьб, попыток увернуться. Вижу напряженную линию челюсти, слышу, как он размеренно дышит между ударами. Сокращаю паузы. Теперь он дышит часто-часто сквозь стиснутые зубы. Давлю соблазн хлестнуть посильнее и выбить из него крик. Это не я слишком слабо бью, это он терпит. Не надо сильнее. Вообще больше не надо. Кладу ремень на столик. Выдыхаю. Он так и лежит, уткнувшись лицом в кресло. — Эй, ты живой? Приподнимает голову. Солнечный свет отражается в его глазах неприлично сильно. — Что? Всё-таки плакал. Блин. — Что-то тихо лежишь. Уснул? — Просто задумался. Извините. Задумался он… — Вставай уже. — Угу… Он поднимается, натягивает штаны. Руки не дрожат, хорошо. Сбивчиво, очень смущенно говорит: — И… это… извините за стол, ладно? Какой стол? При чем здесь стол? Это же сто лет назад было, что это он вдруг вспомнил? Или не забывал? Киваю: — Ладно. Бедный ребенок. Его что, всё это время терзал какой-то несчастный стол? Кстати о терзаниях… — А ты тогда за стрижку извини, — говорю я. — Как-то нехорошо получилось. Он утирает лицо рукавом — надо сегодня же постирать эту рубашку, чтобы не осталось и следа от его слёз и от гноя из собачьей раны, — и отвечает: — Нормально получилось. Конечно, он меня оттолкнет, но я всё равно глажу его по затылку. Хочу обнять, но этого, наверное, делать нельзя. Он не отталкивает меня. Не вздрагивает. Не напрягается. Робко, будто боясь меня спугнуть, улыбается. Впервые я чувствую уверенность, что всё образуется, что всё будет хорошо. Он всё ещё живой. И я тоже.