Худший случай

Пять. Почему их пять? Было же шесть. Не надо было пересчитывать, теперь не терзался бы. Снова кладу лезвия в коробочку. Я даже не собирался их считать, просто полез за мылом и уронил всю полку. Я не виноват, что коробочка попалась на глаза, что она призывно приоткрылась. Что мне теперь с этим делать? Может, шестое лезвие просто выпало, коробочка же была открыта… Обшариваю пол, заглядываю в каждый закуток, даже душевую кабину отодвигаю. Его там нет. Интересно, оно могло проскочить в сливное отверстие? По диаметру — вполне, но траектория… Сложно поверить, что лезвие вылетело из коробочки, скользнуло под душевую кабину и запрыгнуло в слив. Но намного больше хочется верить именно в это. Или в любую другую версию, кроме самой очевидной. Снова заглядываю в коробочку, надеясь, что шестое лезвие одумалось и вернулось. Но нет, их по-прежнему пять. Хлопает входная дверь. Выхожу в коридор, сталкиваюсь нос к носу с ребенком. Он удивленно вскидывает на меня глаза. Потом говорит: — Можно пройти? Я понимаю, что загораживаю ему вход в комнату, отодвигаюсь. Он открывает дверь, кидается к Нике, целует ее в рыжую морду. Потом оборачивается, видит, что я на него смотрю, смущается. Он не брал. Люди, которые вот так радостно целуют собак, не режут себе руки. Или?.. Он протирает надрез вокруг дренажной трубки, массирует кожу, как и показывал ветеринар, потом снова поворачивается ко мне: — Завтра дренаж уберут. Киваю: — Я помню. Куда же подевалось шестое лезвие? Может, я сам его куда-то засунул. Может, выбросил и забыл. Иногда на лезвия попадает вода, и тогда они покрываются ржавчиной. Сколько таких ржавых лезвий я выкинул? Вот и в этот раз… Только я бы запомнил. Чтобы отвлечься, спрашиваю: — Чем тебя кормить? Пожимает плечами. Я настаиваю: — Чего бы тебе хотелось? — Ну… — Он мнется, потом спрашивает: — Вы драники умеете? — Вроде бы. Я помню, как это делается. Ничего сложного. Картошка и лук в доме есть, мука найдется… Вот только свежеотжатого подсолнечного масла нет, есть обычное, магазинное. Оно не пахнет полем, комбайном и россыпью шелковистых звонких семечек. Одна мысль о масле тянет за собой цепочку воспоминаний. Вот мы с дедушкой стоим на самом краю поля, дедушка показывает из-под полы бутылку, и комбайнер, увидев маячащее перед носом вознаграждение, щедро осыпает нас семечками. Дедушка едва успевает подставить мешок, а водопад семечек окатывает его, застревает в седых, желтоватых от никотина кудрях. А вот мы в каком-то совсем загадочном месте, где семечки меняют на масло. В деревне вообще всё меняют, как будто денег нет вовсе. А может, мне так кажется? Может, я просто вытеснил из памяти быт, оставив волшебство. Так или иначе, а я помню то место очень и очень смутно, набором ощущений. Вот мы отдали мешок и ждем. Высоко. Это мне позволили залезть в кабину стоящего во дворе трактора. Вот женщина сует мне разноцветные наклейки, еще пахнущие жевательной резинкой. Гладит по голове. Я не помню ее лица, помню только тепло, добродушие и интенсивный запах подсолнечного масла. Это ее дом, ее работа? Не помню. Дедушка несет домой большую бутылку, наполненную солнцем. Я несу наклейки и странное, неопределенное, но несомненно приятное чувство. Эта женщина не просто подарила мне безделицу, она поделилась теплом. В этом совершенно незнакомом месте, куда мы пришли по делу, мне были рады. Наверное, эта женщина просто любила детей. Всех детей, без разбору. Сережки в этом воспоминании нет. Кажется, он остался дома. Иногда дедушка брал с собой только одного из нас, и эти моменты запоминались как-то по-особенному. Мне повезло. Если бы с нами был Сережка, женщина непременно — и заслуженно — восхищалась бы им, а так мне совершенно случайно перепало немного света. Мне стыдно. Мы возвращаемся в дедушкин дом, и мама отбирает у меня наклейки, с брезгливым отвращением кидает их в печь и ругает дедушку. Так мне и надо. Я и сам понимаю, что это всё было неправильно. Я будто украл что-то. Не надо было принимать ни подарок, ни ласковую улыбку. «Никогда больше ничего не бери», — говорит мама. Стоп. Дальше вспоминать не надо. Сосредоточиться. На чем мы остановились? — Поможешь? — Только переоденусь. Я привычно давлю мысли о маме, о пропавшем лезвии и обо всём остальном, иду на кухню и вынимаю из ящика картошку. Драники мы ели только у дедушки. Они, конечно, вкусные, но возни много, поэтому мама никогда их не готовила. Она говорила, что от драников воняет по всей квартире, и вообще, вареная картошка полезнее. Лучше всего — в мундире, ее чистить не надо. Тогда было немного обидно, и я всё планировал, как вырасту большой и буду готовить себе то, что захочу. Но во взрослой жизни мне ни разу не захотелось драников настолько, чтобы взять и самостоятельно их себе нажарить. Готовить для себя вообще неинтересно. — Переоделся, — сообщает ребенок, появляясь на пороге. Протягиваю ему нож и терку: — Выбирай. Без колебаний берет нож, пододвигает к мусорному ведру стул, закатывает рукава, садится чистить картошку. Я достаю большую миску, ставлю в нее терку. Заставляю себя не рассматривать его руки. Понимаю, что он не стал бы закатывать рукава, если бы у него были свежие порезы. Беру одну из очищенных картофелин, начинаю ее натирать. Обдираю о терку костяшки, тут же отдергиваю руку, чтобы не наляпать кровью в еду. Игнорирую обеспокоенный взгляд, которым меня провожает ребенок, иду за пластырем. Вернувшись, обнаруживаю, что место у терки уже занято. Ничего не говорю, беру нож и чищу картошку. Очистки летят мимо ведра, скользкая картофелина выпрыгивает из рук и падает на пол. Подбираю ее, споласкиваю. От этого она становится еще более скользкой. Ребенок старательно трет картошку, и я вдруг понимаю, что он заставляет себя не смотреть на то, как я позорюсь. То ли смущать не хочет, то ли сам смущается. Стараюсь собраться. Распсиховался из-за ерунды… Всё же не выдерживаю: — Можно вопрос? Бросает на меня короткий настороженный взгляд, снова склоняется над теркой. — Угу… — Ты не брал мое лезвие? «Ты у меня ничего не брал?» Интересно, у меня голос моего отца? Я почти слово в слово повторил его вопрос. Неужели нельзя было как-то по-другому сформулировать? Рука, сжимающая половину картофелины, зависает над теркой. Он, как и я тогда, чувствует, что мышеловка захлопнулась? Не понять. Отвечает: — Брал. «Брал». Разумеется, он тоже не мог сформулировать как-то по-другому. Даешь дежавю. Только в его голосе нет обреченности. Хорошо, что нет. Но… Брал? Чёрт. — Я просто хотел сам вскрыть гнойник, — говорит он. — Но не смог и… Пожимает плечами. Не смог и позвал меня. На минуту прикрываю глаза, осознавая, насколько всё лучше, чем мне казалось. — Извините, — говорит он. — Я просто забыл. Столько всего произошло… — Ерунда. Он теперь знает, что я пересчитываю лезвия. Ну и пусть. Зато я знаю, куда подевалось шестое. — Оно еще у тебя? Качает головой. Снова начинает натирать картошку. — В доме осталось. Хорошо. Теперь бы еще заставить себя не возвращаться в заброшенный дом, чтобы проверить, правда ли это… Ребенок не глядя протягивает руку, как будто мы с ним всю жизнь готовим бок о бок, и я вручаю ему последнюю очищенную картофелину, наблюдаю, как она постепенно исчезает. — Теперь лук, — говорит он. Не надо ничего проверять и пересчитывать, я и так вижу, что всё хорошо.