Худший случай

Я приоткрываю дверь, спрашиваю: — Как ты тут? Собака поднимает голову, потом снова опускает ее на пол, вздыхает, страдальчески сдвинув брови. — Скучаешь? Если я подойду и поглажу ее, она не будет возражать. Но сама ко мне не кинется. Даже если оставить дверь открытой, она не выйдет в гостиную, не ткнется мордой мне в руку, требуя ласки. Это не моя собака. Я не обижаюсь. Подхожу, опускаюсь на пол рядом с подстилкой. Ника вопросительно приподнимает бровь. — Он скоро вернется, — говорю я. Ника осторожно кладет голову мне на колени и снова вздыхает. У нее жесткая короткая шерсть с темным подшерстком. Выбритый бок успел обрасти щетиной, и она щекочет мне кончики пальцев, когда я осторожно провожу рукой по свежему шраму. Всё зажило, никаких новых скоплений гноя нет. — У тебя раньше был дом? — спрашиваю я. Ника молчит, глядя на дверь. Смотрю на часы, говорю: — Скоро. Уроки закончились десять минут назад. Мне не нужно заходить в приложение и отслеживать его. Теперь он возвращается домой вовремя. По лестнице поднимается не устало и нехотя, а бегом. — Хорошо, что ты есть, — говорю я собаке. Она поддевает влажным носом мою ладонь, и я глажу ее по голове. — Я пойду. Она понимает. Будет очень глупо, если ребенок придет домой и застанет меня в своей комнате. Я задерживаюсь на пороге, спрашиваю: — Пойдешь со мной? Собака снова укладывается подбородком на пол. Ждет. — Ну, жди. Закрываю дверь. Вечером сижу в гостиной и работаю. Ребенок ушел к себе делать уроки. Мне не хватает его молчаливого присутствия, но сейчас я хотя бы не чувствую напряжения. Он ушел к собаке, а не от меня. Вообще-то мог бы привести ее в гостиную, но я всё понимаю. Раньше он искал моего общества, чтобы не оставаться наедине с собой. Сейчас у него есть собака. Он просто не задумывается о том, что мне тоже может быть одиноко. Да мне и не одиноко, правда. Всё нормально. Слышу, как открывается дверь. Ребенок проходит на кухню, ставит чайник. Через некоторое время выглядывает, спрашивает: — Вам чай налить? — Давай. Ставит на стол чашки, садится на диван. — Уроки сделал? — спрашиваю я, чтобы не молчать. — Почти. Помолчав немного, добавляет: — С ответом в учебнике не сходится. — Покажи. Смотрит на меня с сомнением, потом уходит. Возвращается с учебником и тетрадью, показывает свое решение: — Я на калькуляторе пересчитывал, всё равно не сходится. Жду, когда он добавит классический комментарий про ошибку в учебнике, но он молчит. Просматриваю аккуратные строчки, говорю: — Минус потерял. При переносе знаки меняются. — Ой. Дорисовывает минус, стирает предыдущее решение, пишет заново. Я рассматриваю его ручку. Надо же, на вид обычная шариковая, а стирается бесследно. В его годы у меня была «волшебная» ручка, на самом деле состоявшая из трех. Первая — обычная, даже не ручка, а тонкий синий фломастер. Кажется, такие ручки назывались капиллярными. Сто лет их в руках не держал. Вторая — потолще, с белым наконечником. Если ею провести поверх букв, написанных обычной ручкой, они исчезнут, а тетрадь будет вонять жженой костью. Потом на этот участок чернила первой ручки уже не лягут, а так и будут исчезать. Для этого-то и нужна третья, тоже синяя, но другого оттенка, темнее и как-то грязнее, что ли. Ею можно писать поверх невидимой, но стереть уже ничего не получится. Никогда не понимал, почему нельзя было постараться и сделать так, чтобы цвета совпадали, раз уж предназначение ручки — незаметно исправлять ошибки. В этой ручке вообще была куча недостатков, но еще в ней было волшебство. Помнится, я в первую очередь написал на полях тетради, которую нужно было сдать в конце урока, что учительница — дура (хочется верить, что я помню правильно, что написал именно это детское ругательство, а не что-то другое), потом всё стер, а потом с ужасом увидел, что след от стержня всё равно остался. Призрак незаслуженного оскорбления оказался несмываемым. Было стыдно, потому что на самом деле учительница мне нравилась. До сих пор не понимаю, что меня заставило написать на полях именно это. Может, осознание безнаказанности? Я даже не мог вырвать страницу, потому что это было уже во второй половине тетради. Так и сдал самостоятельную, мечтая немедленно умереть. Учительница, не подозревавшая о моей подлости, открыто, доверчиво улыбнулась, беря у меня тетрадь. Я так и не узнал, прочитала она надпись или не заметила, и это терзало меня больше всего. Пока я думаю, ребенок дописывает, выдыхает: — Сошлось. Допивает чай, уносит чашку на кухню, возвращается за учебником. Прислушиваюсь к себе. Обидно мне, что он не остался? Пожалуй, нет. Он сделал мне чай. Сам предложил. Рассказал, что уравнение не получалось. Принял помощь. Всё хорошо. Всё правильно. Работаю. Чай пью медленно, чтобы он не заканчивался как можно дольше. Краем уха слышу, как открывается входная дверь: ребенок выгуливает Нику перед сном. Он больше не приходит спать на диван. Кошмары не выгоняют его из постели. Может, они совсем прекратились? Хорошо бы. Ближе к полуночи заканчиваю работу. Пора ложиться. Интересно, ребенок спит? Приоткрываю дверь его комнаты. Спит. Крепко обнимает Нику, уткнувшись лицом в ее холку. Собака приподнимает голову, виновато смотрит на меня, готовясь немедленно слезть с кровати, если я хоть как-то выражу свое недовольство. Чёрт. Выходит, и ее доверия я не заслужил. Ладно. Это пустяки. Главное — ребенок уже не выглядит таким несчастным и одиноким. Закрываю дверь. Просыпаюсь поздно, ребенок уже ушел в школу. Пока кофе остывает, просматриваю записи с камеры. Наблюдаю, как ребенок спускается по лестнице, проходит мимо яблони, разворачивается и небрежно машет в объектив. Ну и дела… Подношу к губам чашку, понимаю, что что-то не то. Какое-то непонятное напряжение, судорога, что ли? Только через секунду осознаю, что это не судорога, а непонятно откуда взявшаяся улыбка.