Худший случай

Телефонный звонок отрывает меня от работы, и я растерянно смотрю на экран. Незнакомый номер. Что опять? Лихорадочно перебираю в голове варианты. Мама? Психологи решили наконец перезвонить? Может, отец? Нет, чушь. — Да? — Александр Николаевич? Понятнее ничего не становится, потому что голос я не узнаю. Обычный женский голос. Кому я опять понадобился? — Да. — Александр Николаевич, это Тамара Васильевна… Тамара Васильевна. Какое учильское имя. Она продолжает, мгновенно подтверждая мою гипотезу: — Я учитель вашего сына. — Племянника. У них там что, ничего в личном деле не написано? Тамара Васильевна сбивается, извиняется, потом наконец начинает говорить по сути. Чем больше я ее слушаю, тем меньше понимаю. Оскорбил, нахамил, сорвал урок… Не может быть. Может, она ребенка перепутала? Уточняю. Нет, всё верно. — Где он сейчас? — В том-то и дело, — сокрушается Тамара Васильевна. — Я не знаю. Ушел с территории школы. Куда ушел? Почему ушел? Что у них там происходит вообще? — Понятно. Спасибо. Кладу трубку. Захожу в приложение, разглядываю неподвижную точку на карте. Читаю названия ближайших улиц, припоминаю, что там находится. Пустырь, заброшенная стройка, полуразобранная железная дорога. Какое живописное место… Телефон, если приложение не врет, находится как раз на старых рельсах. Интересно, ребенок тоже там? Или выбросил телефон, чтобы никто его не отследил? Может, лег на рельсы и ждет поезда? Некстати вспоминаются нелепые кадры из мультиков. Надо позвонить и узнать. Спросить, какого черта. Наговорить ему, как обычно, всяких гадостей, чтобы уж точно не вернулся никогда. Чтобы выбросил телефон и исчез раз и навсегда. Чтобы… Нет, звонок исключается. Я же не знаю, в каком он сейчас состоянии, что ему можно говорить, а чего нельзя… После долгих раздумий захожу в сообщения, пишу: «Что случилось?» Стираю. «Почему не на уроках?» Стираю. «Домой». Вот. Внятно, четко, без претензий. Вопросы — потом. Отправляю и тут же жалею об этом. Надо было молча приехать и забрать его. Нет. Всё правильно. Надо дать ему возможность самому вернуться. Он во всё это влез, пусть теперь разбирается с последствиями. Какими бы они ни были. Снова включаю приложение, отслеживающее его телефон, гипнотизирую взглядом неподвижную точку. Вечность спустя она начинает двигаться. Пересекает пустырь и пару улиц, застывает у автобусной остановки. Через несколько минут начинает двигаться быстрее. Убираю телефон в карман. Теперь остается только ждать. Времени внезапно оказывается очень много, мысли пользуются этим и бестолково мечутся, забивая голову, как спугнутые факелом летучие мыши. Может, ребенок бесится в школе, потому что чувствует себя там в большей безопасности, чем дома. Так бывает, я читал. Передо мной каменеет, а там отрывается. Может, надо было больше интересоваться его делами. Может, надо было регулярно проверять домашние задания. Но он же их вроде как делает… Может, у него нет друзей. Ему же никто никогда не звонит, он же после школы сразу идет домой… А кто в этом виноват? Понятное дело. Я посадил его в клетку, довел, а сорвался он в школе, оскорбил ни в чем не повинную учительницу. Уведомление. Не смотрю запись, жду. Входная дверь открывается тихо, неохотно. Представляю, как ребенок застывает на пороге людоедского логова. Застывает, собирает в охапку всё свое мужество и идет на казнь. — Пришел, — говорю я, когда он появляется в гостиной. Отрицать глупо, и он кивает: — Пришел… Как же паршиво он выглядит. — Что случилось? Отец никогда не спрашивал, что случилось. Интересно, если бы хоть раз спросил, что бы я ему ответил? Ребенок бросает на меня мрачный взгляд: — А вы не знаете? Разумеется, он знает, что я знаю. И вопрос задал скорее с упреком, с вызовом. Отвечаю честно: — Хочу от тебя услышать. Вижу, как каменеет его лицо. Но я же действительно хочу знать, почему он психанул… Молчит. — Ну? Не надо было показывать нетерпение. Может, он просто пытается подобрать слова… Ни черта он не пытается. Молчит, потому что думает, что я уже всё для себя решил. Развесил ярлыки, разложил по полочкам. Но я же знаю только то, что рассказала обиженная учительница… Может, есть что-то еще? Может, он не знает, на чем именно попался? — Хорошо, — говорю, — начнем с того, что знаю я, если тебе так проще. Ты оскорбил учителя, порвал тетрадь и ушел с урока. Так? Вижу, как нервно подрагивают его пальцы, будто хотят сжаться в кулаки, будто весь он хочет сжаться, сгруппироваться, занять оборону. Отвечает упрямо: — Не так. Он что, собирается всё отрицать? Но его же не было в школе, значит, действительно сбежал с урока… Ладно, посмотрим. Спрашиваю: — Где именно не так? Интересно, как долго он может сохранять это напряжение? Ни на секунду не расслабляется. Цедит сквозь стиснутые зубы: — Я ее не оскорблял. Возражаю: — Она говорит, что оскорблял. Молчит. Напрягается еще сильнее, и снова вспоминаются дурацкие мультики, где у персонажей приподнимается крышка черепа и идет пар из головы. Что это, злость? Обида? — Ты ей что-нибудь говорил? — Отстаньте от меня, — говорит он. Я уже собираюсь сказать, что не отстану, но он поясняет: — Я ей так сказал. И всё. Значит, предыдущая реплика была в кавычках. Значит, это он не мне. — Не очень вежливо, — говорю я, потому что больше ничего в голову не приходит. Я всё ещё ничего не понимаю. Пожимает плечами, молчит. Мне что, каждое слово из него клещами вытягивать? — Почему ты ей так сказал? Снова пожимает плечами. Повторяю: — Почему? Он срывается, говорит уже не напряженно, а как-то отчаянно, что ли: — Потому что она не отставала. Что вам всем надо от меня? Хорошо. Это уже похоже на диалог. Если я буду отвечать на его вопросы, может, он ответит на мои. — Тамаре Васильевне надо, чтобы ты написал сочинение. Мне надо узнать, почему ты не хочешь его писать. Это максимально правдивый ответ, но его он не устраивает. — Угу, а потом вы меня отлупите, заставите публично извиниться и всё-таки написать это дебильное сочинение. И все будут довольны. Снова он напоминает мне дикого лисенка. Раз уж попал в капкан, то хоть укусит напоследок. Больно укусит. Но он отвлек меня, почти увел в сторону… Мы же говорим не о том, что произойдет потом, а о том, что уже произошло. И почему. — Какая была тема? — спрашиваю я. Вся его броня осыпается бесполезной шелухой, он беспомощно мигает: — Что? Уточняю: — Тема сочинения. Отворачивается. Бьет кулаком по стене. Значит, в этом дело? Тихо, очень тихо говорит: — Вы же знаете… Зачем издеваться? Да, дело определенно в этом. Что такого могло быть в этом несчастном сочинении? И почему он думает, что я знаю? Если бы знал, разве спрашивал бы? — Не знаю. Молчит. Не верит. Говорю: — Я не издеваюсь. Просто хочу понять. Мотает головой. — Не хотите. Вы хотите, чтобы от меня не было проблем. Он же вот-вот расплачется… Почему? Упрямо цепляюсь за линию разговора. Если я буду отвечать, то и он не сорвется. Не должен. — Не от тебя, а у тебя. Так какая была тема? Он всё ещё смотрит на стену, а не на меня. С явным усилием отвечает: — «Письмо матери». Ох. Теперь я понимаю. Вижу эту лавину, которая внезапно накрывает его. Без предупреждений, без шансов на спасение. Понимаю, что ответ будет отрицательный, но всё же уточняю: — Ты ей не сказал? Снова мотает головой. Разумеется, не сказал. Бедный ребенок. Он вообще хоть раз проговаривал это вслух? А тут — при всём классе… Он бестолково тычется лбом в стену, будто пытается спрятаться от меня, от этого разговора, ото всей реальности сразу. Веду его к дивану. — Садись. Он подчиняется, прячет лицо в ладонях, раз уж стену я у него отобрал. Сажусь рядом, говорю: — Ты же понимаешь, что она не специально… Я ей всё объясню. Хоть что-то же я должен для него сделать… Сам он не сможет. И не должен. У него есть я. — Не надо! Он еще глубже зарывается мокрым лицом в ладони. Ладно, пусть. Если ему от этого легче, пусть плачет. Протягиваю руку, обхватываю его за плечи, чтобы дать хоть какую-то опору. Его трясет. Убить бы эту крысу с ее темами для сочинений… Неужели нельзя проявить чуточку такта и понимания? — Надо. Я с ней поговорю, она всё поймет. Всё будет хорошо. Он всхлипывает: — Мне всё равно придется писать это письмо. Если эта старая мымра с нудным учильским именем посмеет настаивать, я ее придушу собственными руками. Но она не будет настаивать. — Нет. Он честно пытается больше не плакать. Я слышу, как он выравнивает дыхание, но всхлипы всё прорываются наружу. — Всё же извинись перед Тамарой Васильевной. Я тебя не заставляю, просто советую. Учителя бывают очень злопамятными, ребенок. Особенно — если знают, что были неправы. Всхлипывает, спрашивает: — Публично? Если я скажу, что да, он подчинится? — А хочешь публично? Без раздумий отвечает: — Нет. — Тогда нет. Вытирает слёзы, кивает: — Ладно… Кажется, мы выбрались. Ничего непоправимого не произошло. С училкой я договорюсь. А, да, вот еще что. — Всё, что пропустил сегодня, сделаешь дома за выходные. — Угу. Окончательно успокоившись, ребенок поворачивает ко мне покрасневшее от слёз лицо. Я забыл еще что-то? — Почему ты на меня всегда так смотришь? — Как? Подбираю слова, которые могли бы описать этот его взгляд. — Как будто я тебя убивать собираюсь. Спрашивает без издевки, на полном серьезе: — А вы не собираетесь? Вот что я забыл. Забыл, что он считает меня врагом. Он имеет для этого все основания. Сколько раз ему прилетало от меня, когда он искал поддержки? Сколько раз я мечтал, чтобы он исчез из моей жизни? Глотаю эту пилюлю молча, без возражений. Я заслужил. Потом отвечаю на поставленный вопрос: — Нет. Он опускает глаза и разглядывает свои руки. Может, ему неловко, что спросил? Может, переживает, что плакал при мне? Так или иначе, хватит с нас. — Можешь идти. Ника тебя заждалась. Ребенок нерешительно привстает, потом снова опускается на диван. Я вспоминаю, что моя рука всё ещё лежит на его плече, и убираю ее. Освободившись, он спешит прочь, но о чем-то вспоминает, замирает на пороге. Спрашивает: — Вы не сердитесь? От этого вопроса противно колет в груди. Я же сказал, что всё улажу, дал понять, что наказывать не буду, почему его это беспокоит? Ему не всё равно? Качаю головой: — Нет. Но в следующий раз просто иди домой. У тебя есть дом. Есть своя комната, есть собака… Есть я, в конце концов. Вместе мы как-нибудь справимся. — Я постараюсь, — тихо говорит он и уходит. Я слушаю, как приоткрывается дверь в его комнату, как радостно поскуливает Ника, как ребенок что-то ей говорит. Потом дверь закрывается, окончательно отсекая меня от этой идиллии. Перезваниваю Тамаре Васильевне, объясняю ситуацию и говорю, что мой ребенок никаких писем матери писать не будет. Она даже не пытается возражать. Судя по голосу, ей очень стыдно. Так ей и надо.