Худший случай

Наступает воскресенье. Я снова иду в лес, но уже не за грибами. Бреду по тропинке, петляющей между скал, выхожу на поляну. Опускаюсь на покрытую мхом и лишайниками землю, молчу. Никогда не умел разговаривать с могилами. Да я и не разговаривать пришел, а думать… Надо что-то со всем этим делать. Ребенок меня знать не хочет, в собственном доме нет покоя. Может, построить себе избушку где-нибудь здесь, прямо на поляне? Маленькую-маленькую, как домик из диванных подушек. Чтобы ощущать поддержку стен, чтобы чувствовать себя в безопасности… Как в гробу. Я на полном серьезе планирую бегство. Думаю о том, надо ли прямым текстом сказать ребенку, что я теперь буду жить в лесу, а дом оставляю ему. Нет, зачем. Сам разберется. Бред какой-то! Я взрослый. Мне нельзя бежать. Мой мозг очень умело прячет от меня всё важное, забывает… Я будто гоняюсь за собственным хвостом, бегая по кругу. Надо сесть, успокоиться, подумать. Так, я уже сижу. Хорошо. Вся эта ерунда началась с того, что я… Мозг блокирует воспоминания. На пару секунд я зависаю, не могу вспомнить. Нет уж, в амнезию не играем. Я сказал ребенку, что отдам его, если на горизонте появится какой-нибудь более достойный опекун. Вот оно. Корень проблемы. С тех пор ребенок меня избегает, с тех пор я его не видел, с тех пор… Весь мой мир будто кувыркнулся с ног на голову, рассыпал винтики и шестеренки, удерживавшие элементы системы равновесия. Значит, надо кувыркнуть его обратно — для начала. Потом собрать всё рассыпанное, вернуть на место. Быстро не получится, конечно… Предположим, я пойду и извинюсь. Это поможет? Не знаю. Не знаю, поможет ли, не знаю, смогу ли. Может, он не станет меня слушать. Может, ему не нужны извинения. Может, я всё окончательно сломал. Но попробовать надо. А еще надо найти другого психолога, потому что всё это — ненормально. Ребенок ничего плохого не сделал, он не виноват ни в смерти родителей, ни в моих глюках. Надо как-то его защитить от меня. Надо и меня как-то защитить от меня. Кажется, мир только что вернулся в исходное положение. — Спасибо, — говорю я. Протягиваю руку к ближайшему надгробию, глажу покрытый желтоватым лишайником камень. Чуня, верная моя собака с умными голубыми глазами и бодро закрученным хвостом. Как ты там? Надгробие весьма предсказуемо молчит. Темнеет. Надо идти. По пути домой я успеваю растерять почти всю храбрость. Всё отчетливее представляю, как не могу выдавить из себя ни слова, как ребенок слушает и не реагирует, как сообщает, что никогда меня не простит. Нет, сначала нужно хотя бы выпить кофе. Из прихожей поворачиваю налево, иду на кухню. Подождут мои извинения. Включаю кофемашину, наблюдаю, как лампочка мигает красным, наполняю емкость водой, вынимаю старую капсулу, выбрасываю, тянусь за новой. Озадаченно шарю рукой в пустой миске. Блин. Я не могу сейчас без кофе. Мне нужно сосредоточиться, нужно… Нужно съездить за кофе. Выключаю кофемашину, беру ключи и бумажник. Долго слоняюсь по супермаркету, зависаю у прилавка с пирожными, потом решаю не пытаться купить расположение. Пусть если простит, то не за пирожные. Если простит. На обратном пути объезжаю аварию, долго стою в пробке. Как будто кто-то пытается дать мне понять, что не надо сейчас приставать к ребенку с извинениями. Может, действительно? Ругаю себя за трусость. Дома наконец пью кофе, тщательно мою чашку, меняю кухонные полотенца, до блеска начищаю раковину. Спохватываюсь. Пытаюсь отрепетировать свою речь, тут же сдаюсь. Всё равно собьюсь и начну молоть чепуху. Иду по коридору, радуюсь полоске света под дверью. Значит, еще не спит. Может, ждет? Может, давно уже перестал на меня обижаться? Может, хочет помириться, но тоже не знает, как ко мне подступиться? Долго разглядываю дверь, наконец решаюсь ее приоткрыть. Он спит, заткнув уши наушниками и сжав в руке телефон. На кровати валяются учебники. Ника укоризненно смотрит на меня со своей подстилки, вздыхает. Ладно, помиримся завтра. Выключаю свет, закрываю за собой дверь.