Худший случай

Я заставляю себя вынырнуть из-подо льда. Самообладание возвращается ко мне. Я нужен. Я должен сохранять спокойствие. Вопрос сам срывается с языка: — Что? — Ника кашляет, — говорит ребенок и весь как-то подбирается, будто готовится к тому, что я его прогоню. Я для него всё ещё чудовище. Но больше ему просто не к кому обратиться. Я встаю и иду за ним. Если Ника кашляет, значит, надо пойти и выяснить причину. Разобраться с этим. Всё исправить. Я смогу. Я должен. Она ведь просто подавилась, правда? Или нализалась шерсти. Всё будет нормально. Чертова собака выглядит паршиво. Дышит так, будто только что пробежала стометровку. — Давно это с ней? Ребенок растерянно поднимает на меня глаза: — Утром всё было нормально. Хорошо. Значит, что-то произошло прямо сейчас, во время прогулки? — Она с земли ничего не ела? Ребенок мотает головой: — Нет. Что тогда? Какие еще варианты? — Жаб не лизала? Ребенок смотрит на меня, как на сумасшедшего. — Что? Нет. Почему жаб? — Они ядовитые. — Не видел никаких жаб. Загадка… — Хорошо. Может, простудилась. Ест нормально? — Нет. Еле сдерживаюсь, чтобы его не отругать. Мог же сказать раньше! Его чертова старая собака ничего не ест и кашляет. Всё плохо. Я прямо чувствую, насколько всё плохо. Смотрю на часы. Собака в это время старательно выкашливает свои легкие. — Поехали в клинику. Только бы успеть. Только бы спасли. — Так плохо? — с ужасом спрашивает ребенок. Я не знаю. Думаю, что да, но ведь есть же шанс? — Нет, просто не хочу растягивать ожидание. Беру Нику на руки, говорю: — Принеси бумажник и ключи. Ребенок подчиняется, торопится открыть нам дверь, и меня накрывает мощнейшим дежавю. Всего несколько недель назад мы уже спасали эту дурацкую собаку. Так просто не бывает. Всё это не по-настоящему. Чтобы усилить это ощущение, ребенок стягивает с себя куртку, кладет ее в багажник. Всё повторяется, но как-то наизнанку. — Как рука? — спрашиваю я, пытаясь вернуться в реальность. Он пожимает плечами. — Вы по записи? — спрашивает тощая жилистая женщина в приемной. — Нет, — отвечаю я, разглядывая ее похожую на волокнистое полено шею. — Симптомы? — Кашель, слабость. Плохой аппетит. Женщина перегибается через стойку, трогает Нику за нос, потом указывает на дверь в дальнем углу. — Ждите. Ждем. Куда мы денемся? В крошечной белой комнатке несколько коричневых стульев и большой фотопортрет рыжего кота. На полу полустертые наклейки в виде цепочки собачьих следов. Часов нигде нет. На пороге возникают люди в халатах, осматривают Нику, кладут ее на каталку и увозят куда-то. Нам ничего не говорят. Мы тоже ничего не говорим. Ребенок старательно разглядывает стену. Даже не фотографию с котом, а просто кусок белой стены. Не знаю, что он там видит. Дверь снова открывается. На этот раз ветеринар один. Он смотрит на ребенка, и я сразу же говорю: — Пусть останется, это его собака. Не надо растягивать пытку. Если всё плохо, пусть узнает сейчас. Ветеринар кивает, начинает бубнить про симптомы, которые вроде бы указывали на бронхит. Я слышу огромное «но», подразумевающееся во второй части его монолога, и кладу руку ребенку на плечо. Это не помогает. Когда ветеринар наконец озвучивает диагноз, ребенок отпихивает меня, высвобождается и выбегает за дверь. Я нахожу его в коридоре. Проклятая собака, что она наделала? Ребенок сидит на полу, сжавшись в комок, закрыв голову руками, будто это как-то может помочь. Я сажусь рядом, чувствуя отвратительную уверенность, что он провалился в кататонию и никогда уже не вернется. Паника заставляет меня прикоснуться к его шее, к самому незащищенному участку. Это работает. Ребенок отдергивается, всхлипывает. Оживает. Спрашивает: — Да почему у всех рак?! Если бы я знал… Притягиваю его к себе, отстраненно рассматриваю мятые брюки ветеринара, прошу: — Пять минут. Брюки отступают. Пяти минут хватает, чтобы судорожные всхлипы прекратились. Ребенок делает над собой усилие, поднимается, возвращается в приемную. — Нужно подумать о том, что в этой ситуации лучше для Ники, — говорит ветеринар. — Иногда гуманнее всего прекратить мучения, а не продлевать их. Ребенок мотает головой: — Нельзя ее здесь оставлять, пусть вернется домой. У нее теперь есть дом. Пожалуйста… — Вернется, — говорю я. — Ей больно, — возражает ветеринар. — Значит, выпишете ей обезболивающее, — отвечаю я. Собака вернется. Ребенок не будет таскать на себе груз ответственности за ее смерть. Ветеринар вздыхает и сдается, выписывает рецепт. Он расписывает ребенку все безрадостные перспективы, будто злорадствует. Будто наказывает его за человечность. Ребенок сует бумажку с рецептом в карман, и я заставляю себя запомнить этот факт. Я не уверен, что ребенок вообще хоть что-то соображает сейчас. Все его силы сосредоточены на том, чтобы держаться. Ветеринар бодро начинает: — Если захотите воспользоваться услугами нашего крематория… Двинуть бы ему в челюсть. Но этого я себе позволить не могу, поэтому просто беру ребенка за плечо и веду к двери, а ветеринару говорю: — До свидания. Он не понимает намеков и продолжает: — Есть индивидуальная кремация с выдачей праха. Или общая, это дешевле. Мы с ребенком переглядываемся, и я вижу, что он всё же здесь. Не отключился, не потерял связь с реальностью. Вспоминает. Танины похороны вспоминает. — Пойдем. Заберем Нику. Ветеринар больше не говорит никаких глупостей. Наверное, потерял надежду заработать на Никиной смерти. Ребенок воссоединяется с собакой в коридоре, обнимает ее и шепчет: — Не умирай… Бесполезно, ребенок. Я ее уже просил. Собака слизывает слёзы с его щеки и виновато скулит. — Поехали домой, — говорю я. Уже в машине ребенок задумчиво говорит: — Это несправедливо. — Несправедливо.