Худший случай

Дождь, кажется, не прекращается ни на минуту. Иногда он интенсивный, яростный. Иногда — унылый, тягучий. Иногда — неровный, пульсирующий. Как боль, меняющая свои оттенки, но никогда не исчезающая полностью. Иногда к дождю добавляется ветер. Свет в доме мелькает, но тут же снова включается, будто передумав пока умирать. Жизнь утекает из Ники по каплям, и мне начинает казаться, что это она проливается дождем. Если бы найти утечку, как-то ее устранить… Но это невозможно. Я делаю то, что мне по силам. Готовлю, кормлю ребенка, ухаживаю за его рукой. Он подчиняется, потому что Нике нужно, чтобы он был рядом. Я не представляю, что будет после. Мне хочется сказать ему, что я бы с радостью поменялся местами с собакой, но это пустые слова. Слова могут только ранить. Они не лечат. Если бы я мог как-то его защитить… Я не могу. Я стараюсь, я сижу рядом, когда он спит, но меня всё равно не оказывается на месте в нужный момент. Я стою и мою дурацкую чашку, когда в журчание воды из-под крана и барабанную дробь дождя за окном врывается сплошной поток рыданий. Вода, вода, кругом вода. Не утонуть бы. Ника выглядит умиротворенно. Как будто боль наконец отпустила ее. И перетекла окончательно в ребенка. Это его она наполняла, его наконец заполнила так, что льется через край. Я увожу его от Ники, и он даже не сопротивляется. Позволяет усадить себя на диван, позволяет обнять. Я заматываю его в плед, чтобы создать хоть какую-то иллюзию защищенности. Слова не идут, да они и не нужны. Слова вообще никогда не нужны. Его слёзы заливают мне рубашку, прожигают сквозные дыры. Ну и пусть. Пусть это всё выльется на меня, лишь бы его не отравляло. Вот этого я хотел? Быть опорой. Быть нужным. Спасибо, мироздание, что тычешь носом в ошибки. Но ему-то за что всё это? Наконец самообладание возвращается к ребенку, и он тут же отодвигается от меня. Я оставляю его сидеть на диване и разглядывать ковер. Иду во двор, прямо под дождь. Роюсь в сарае, нахожу подходящие доски. Несу их в мастерскую, кладу на верстак, достаю пилу. У меня прекрасно получается отключать лишние мысли. Я пилю доски, концентрируясь на том, чтобы ящик вышел нужного размера. Для чего — не думаю. Убираю наждачкой шероховатости, чтобы ящик было удобно нести. Куда — не думаю. Припоминаю, где у меня лопата, радуюсь, что тепло. Не придется разогревать землю костром. Ящик готов. Он тонкий, легкий, быстро сгниет. Это хорошо, это правильно. Теперь надо отнести его в комнату ребенка, положить туда Нику. И снова отнести ящик в мастерскую. Отключить отопление, открыть окно. Запереть дверь. Я пока не заколачиваю крышку ящика. Вдруг захочет попрощаться? Оставляю Нику в мастерской, закрываю дверь. Долго-долго мою руки, как будто это поможет. Ребенок сидит на диване, зажав руками уши и опустив голову. Тоже отключает всё лишнее. Завариваю чай с дурацким названием «Вечернее спокойствие», пытаюсь напоить им ребенка. Он мотает головой, отпихивает мою руку. — Надо, — говорю я и снова пододвигаю к нему чашку. Пьет, чтобы я отвязался. Слёзы капают в чай, вызывая в памяти тетушку Ганимед и ее яичницу. Почему плакала эта тетушка? Кажется, всё станет хорошо, если я только вспомню. Но вспомнить я не могу. — Уже поздно, — говорю я. — Ложись спать. — Она в комнате? — спрашивает ребенок. Он думает, я отсылаю его туда, где умерла Ника. Одного. И при этом еще подозревает, что труп собаки до сих пор лежит на прежнем месте. Ох, ребенок… Как мне перестать быть чудовищем? — Она в мастерской, — говорю я и зачем-то добавляю: — Ей там хорошо. Спи. Завтра всё сделаем. Протягиваю ему подушку. Он просит: — Не уходите. — Не уйду.