Худший случай

Каникулы заканчиваются, и в понедельник ребенок идет в школу. Ночи он по-прежнему проводит на диване, но в остальном всё нормально. Всё хорошо. Он больше не плачет — то есть я этого не замечаю. Но даже сам факт, что ему удается это скрывать, означает, что он уже себя контролирует, правда? Мне всё равно ужасно хочется его не пускать. Утром я наблюдаю, как он натягивает куртку, которую мы всё же купили позавчера, говорю: — Звони, если что. — Угу, — бормочет он и выскальзывает за дверь. Я наблюдаю, как его телефон добирается до автобусной остановки, а потом и до школы. Проверяю каждые пять минут, как он там. Хочу написать и спросить, но это было бы глупо. Или? Какого черта я не отправил тогда фотографию Ники… Сейчас уже нельзя. Даже заговаривать о ней нельзя. Пока нельзя. Всё-таки пишу: «Как ты?» Отправляю. Жду. Ответа нет. Конечно, нет. Он на уроке. Или на перемене. Веселится с друзьями, ему не до меня… У него нет друзей. Почему я только сейчас об этом подумал? Разумеется, потому что я сам всю жизнь обхожусь без друзей. Это не входит в число моих потребностей, вот и не пришло в голову побеспокоиться… Интересно, он изгой? Может, над ним смеются? Или просто игнорируют? Или он сам всех отталкивает своими колючками? Я пытаюсь найти его через соцсети, забиваю в поиск нынешнюю школу, предыдущую… Ничего. Наверное, это еще хуже открытой слежки. Закрываю вкладку, чувствую, как к щекам приливает кровь. Телефон звякает, на экране высвечивается текст сообщения: «Нормально». Ну и всё. У него всё нормально. Нечего тут волноваться, гуглить, придумывать себе… Делом бы лучше занялся. Ребенок возвращается вовремя. Наверное, я слишком внимательно его разглядываю, потому что он смущается, спрашивает: — Что? — Ничего. Он какой-то не такой. Грустный, да. Но есть еще что-то. Не могу понять. Какой-то блеск в глазах, но не от слёз. Он подозрительно смотрит на меня, потом устраивается на диване. К себе в комнату даже не заходил. Уже не в первый раз мне приходит в голову мысль, что пристройку я возвел на каком-нибудь проклятом месте. Может, там раньше было кладбище? Или жертвенник? Или… Ребенок заматывается в плед. — Холодно… Бросаю взгляд на пылающий в камине огонь, потом на термометр. Двадцать пять с половиной градусов. — Заболел, что ли? Виновато пожимает плечами. А вдруг… А вдруг мироздание опять выполняет мои желания? Я хотел, чтобы он не ходил в школу, и он заболел. А еще я хотел… Чёрт! Я ведь хотел остаться один, хотел или нет? Не умирай, ребенок. Не вздумай. Отворачиваюсь, чтобы он не видел испуг в моих глазах. Роюсь в секретере, вытаскиваю допотопный градусник. Никогда не умел им пользоваться. Помнится, дедушка один такой разбил, пытаясь стряхнуть. Мама рассказывала. Еще воспоминаний о маме мне не хватало. Роюсь в следующем ящике, нахожу электронный термометр. Уже лучше. Разбираюсь с кнопками (их аж две), меняю пластиковый колпачок, подхожу к ребенку. Он берет у меня термометр, сует его в ухо, жмет на кнопку. Повторяет процедуру со вторым ухом, поворачивает термометр, чтобы я смог увидеть цифры. Похоже, болеть он умеет. Тридцать восемь — это ведь не так уж и опасно? Сбивать или нет? Надо погуглить. Нет, я не могу при нем такое гуглить. Стыдно. Любовь Владимировна, конечно, молодец, что научила нас накладывать на рану пакет при пневмотораксе, но почему она не уделяла должного внимания простым болезням? Мне бы не помешало знать, как вылечить ребенка поскорее. Именно знать, а не гуглить. Если я сейчас полезу искать симптомы, то выясню, что у ребенка куриный грипп, свиная чума и еще какой-нибудь мышиный коклюш, знаю я их. Кажется, горячий чай помогает? Не повредит, это точно. Иду на кухню, заодно спрашиваю: — Есть хочешь? Он весьма предсказуемо мотает головой. Ладно, потом что-нибудь в него впихну… Завариваю чай, на всякий случай сую туда дольку лимона, пару ложек меда. Что бы еще такого лечебного добавить? Чеснок, кажется, от бактерий помогает… Нет, фу. Тащу чашку в гостиную, ставлю на столик. Ребенок пытается отпить немного, кривится. — Невкусно? — Глотать больно. Замечательно. Наверное, надо смотаться в аптеку. А вдруг он тут кони двинет, пока я мотаюсь? И как я его брошу одного? Я же помню, что он этого не любит… Нет, сейчас всё по-другому. Я его не бросаю. Я просто съезжу в аптеку. Я быстро. — Еще что-нибудь болит? — Кожа. Это, кажется, от температуры бывает? Или что? — А кости? — Немного. Может, грипп? — Пей чай, не вставай. Если что, звони. Я в аптеку и назад. И он с такими симптомами сидел на уроках, еще и самым бессовестным образом написал, что у него всё «нормально»? К счастью, эта волна возмущения накрывает меня уже во дворе. Когда я возвращаюсь, нагруженный всевозможными лекарствами, ребенок спит. Я сую термометр ему в ухо. Уже тридцать восемь с половиной. Бужу его, заставляю выпить парацетамол. Подумываю предложить леденец от горла, но вдруг он уснет и подавится им? Уснет… Уже уснул. Температура постепенно опускается до тридцати семи и восьми и там и остается. Я знаю, потому что каждые пять минут сую ему в ухо термометр. Хорошая штука, только зачем он каждый раз так противно пищит, стоит нажать кнопку? Разбудит же… Не будит. Я сам его бужу часа в два ночи, потому что пора опять принимать парацетамол. Почти засыпаю в своем кресле, время от времени вскакиваю, стряхиваю с себя сон, контролирую температуру. Просыпаюсь совершенно разбитым. Иду на кухню за кофе, констатирую, что пить его мне больно. От нечего делать измеряю температуру и себе. Вот здорово, тридцать восемь и шесть… В этот раз писк термометра всё же будит ребенка. — Как ты? — Лучше, — неуверенно отвечает он. — Выспался хоть? — Вроде… Только всю ночь комары снились. Пищали.