Худший случай

За выходные мы успеваем пересмотреть полтора сезона «Друзей» и три раза сыграть в «Стратего». Я выигрываю всего один раз — видимо, из-за температуры, которая так от меня и не отвязалась. Потом мы загораемся желанием сварить какао без пенки, чуть не сжигаем всю кухню, долго оттираем плиту золой. Немного отдышавшись, пытаемся при помощи обучающего видео сложить из бумаги дракона, терпим поражение, пытаемся снова. В воскресенье вечером ребенок начинает собирать рюкзак. Такое ощущение, будто кто-то разбил на мелкие кусочки стеклянный купол, о существовании которого я и не подозревал. Купол, защищавший нас всю эту неделю. Я не хочу, чтобы эта идиллия заканчивалась. Я хочу каждый день смотреть кино и есть вредные чипсы, хочу откладывать на потом работу и не мучиться угрызениями совести, хочу пить какао и колу вместо кофе, хочу… Нет, конечно, я могу продолжать бездельничать, пока ребенок на занятиях, но одному какой интерес? Нужно смотреть правде в глаза. Я не хочу, чтобы он шел в школу. Я не хочу, чтобы он меня бросал, не хочу, чтобы он выздоравливал и жил самостоятельной жизнью, хочу привязать его к себе болезнями, зависимостью, беспомощностью, хочу за его счет ощущать собственную нужность… Ёлки. Это же почти делегированный синдром Мюнхгаузена получается! Осколки купола втыкаются в самое сердце, зарываются поглубже, оставляя за собой бороздки рваной плоти. Я купаюсь в кровавых потоках чувства вины и наполняюсь удовлетворением. Так мне и надо. Я плохой. Что бы я ни делал, всё из поганых эгоистических побуждений. Я должен страдать. — Не хочу в школу, — вздыхает ребенок. Не ходи. Оставайся дома. — Надо. — Угу… Синхронно вздыхаем. Потом ребенок идет в свою комнату. Я зачем-то тащусь за ним. Наблюдаю, как взлетает над кроватью чистая простыня. Он собрался тут спать. Ему не будет страшно? Тоскливо? Одиноко? Неужели не лучше было бы так и спать на диване? Не лучше. Он переболел и готов двигаться дальше. Не надо ему мешать. Я беру одеяло, заталкиваю его в чистый пододеяльник. — Завтра на автобусе не поедешь, я тебя отвезу. Ребенок застывает с подушкой в руках, раздумывает пару секунд, потом говорит: — Ладно. Спасибо. В этот раз его «спасибо» не возводит стену. Наоборот, оно проскальзывает легко, безобидно. Я кладу одеяло на кровать, спрашиваю: — Записку писать надо? — Нет. — Точно? — Наталья Михайловна же звонила, — пожимает плечами ребенок. — Она уже в курсе, что я болел. — А освобождение от физкультуры? — Только по справке, — говорит ребенок и быстро отводит взгляд. — А раньше сказать нельзя было? Нет, нет, нет. Не надо выпускать наружу досаду. Я сейчас всё испорчу. Вон он как ощетинился… — Может, еще день дома побудешь? — предлагаю я, чтобы как-то разрулить ситуацию. — Из-за физкультуры? — удивляется ребенок. — Чтобы не заработать осложнения. Тебе сейчас напрягаться нельзя. — Да ладно, я всё равно только на разминке позанимаюсь. — А что, так можно? — У нас сейчас футбол, меня в команду не выбирают. Утешил. Почему это его не выбирают, интересно? У их физрука тоже любимый метод — назначить капитанов и позволить им набирать людей в команду? Я-то думал, это давно запретили… С этой школой что-то не то. Может, поискать другую? Может, ребенок наконец расскажет, как ему там живется, если спросить? Думаю над этим. Потом киваю: — Тогда ладно. Выхожу, оставляя ребенка наедине с комнатой. Оглядываюсь. В глаза бросается поводок, лежащий на комоде. Старушка из сказки спрятала все розы в саду, чтобы Герда не вспомнила Кая, но забыла стереть розу со своей соломенной шляпы. А я, вычеркнув из нашей жизни Нику, забыл поводок.