Худший случай

Мне не нравятся наши будни. Ребенок теперь допоздна просиживает над учебниками, со мной почти не разговаривает, будто специально отгораживается. Но я-то что такого сделал? Я почти уверен, что ничего. Может, всё дело в школе. Его там завалили заданиями, вот он и старается, занимается, чтобы поскорее наверстать упущенное. Нет ничего странного ни в этом, ни в его угрюмости. Он вообще редко улыбается, а после смерти Ники… Но во время болезни он выглядел живее. Или мне так казалось? Может, он только сейчас позволил себе думать о Нике? Может, это такая стадия переживания утраты? Может, всё-таки записаться на прием к Доценту и спросить совета. Мои размышления прерывает звонок, и я даже успеваю подумать, что это знак свыше, что это сам Доцент звонит, чтобы назначить время, но оказывается, что всё намного хуже. Женщина, чьим голосом запросто можно было бы резать металл, представляется директором школы и со значением умолкает. Видимо, мне полагается сделать выводы. — И? — говорю я. — Вам необходимо немедленно приехать. Противный птичий голос вгрызается в динамик, и я борюсь с острым желанием убрать телефон от уха, осмотреть корпус на предмет распила. — Зачем? — спрашиваю я вместо этого. — В связи с грубейшим нарушением дисциплины и установленных правил… Господи, у нее что, родной язык — канцелярит? — Что случилось? — спрашиваю я, обрывая ее на полуслове. То ли от удивления, то ли от возмущения, но мадам директор переходит на русский: — Ваш Алексей прямо на уроке геометрии взял лезвие и порезал… Клянусь, я успеваю полностью поседеть за ту долю секунды, которую эта мхатовская чайка определяет под паузу перед эффектным окончанием: — …учебник! Чтоб тебя. Всего-то? Нет, это, конечно, очень плохо. Но лучше, чем могло бы быть. — Сейчас приеду, — говорю я. По дороге я успеваю себя накрутить. Мне хватает времени понять, что я совершенно не справляюсь со своей ролью опекуна. Я же даже не пересчитывал лезвия, хотя должен был! Да не только в лезвиях дело. Нельзя его оставлять одного ни на секунду, нужно постоянно за ним следить, возить в школу и из школы, спрятать все острые предметы… Меня провожают в пещеру дракона, и только огромным усилием воли я сдерживаю дрожь. Какое пакостное место! Всё такое темное, дубовое, массивное, давящее… Эта Татьяна Константиновна будто бы специально оформила свой кабинет под гроб. Может, она тоже любила в детстве прятаться по шкафам? Нет. Она явно по ту сторону баррикад, как и остальные гарпии, гнездящиеся в ее логове. На меня с порога налетают, закидывают вещественными доказательствами, галдят, как стая голодных птиц. Я мысленно отключаю их голоса, сосредотачиваю внимание на ребенке. Он выглядит еще мрачнее, чем обычно, и ёжится под моим взглядом. Не надо, ребенок, я на твоей стороне. — Сегодня он книги режет, — восклицает главная гарпия, тыча мне под нос истерзанный учебник, — а завтра… — Разберемся, — говорю я и продолжаю, обращаясь уже только к ребенку: — Пойдем. Молчит директриса еще пронзительнее, чем разговаривает. К счастью, ребенок отлепляется от стула — удивительно, что он к нему не привязан — и идет ко мне. Если бы я был один, так и пятился бы к выходу, не решаясь повернуться к ним спиной, но я не один, мне нельзя показывать неуверенность и страх. Да я их и не боюсь. Что они мне сделают? Пропускаю ребенка вперед, чтобы они не вздумали в последний момент утащить его обратно в логово и захлопнуть дверь. Окидываю онемевших теток прощальным взглядом и выхожу. Волна запоздалого адреналина захлестывает меня уже по пути к машине. Ведь чуть заживо не сожрали! Но обошлось. Сразу из прихожей ребенок пытается проскользнуть к себе. Если бы всё было так просто… — Погоди, — говорю я и киваю в сторону гостиной.