Худший случай

— Садись, — говорю я, и ребенок подчиняется. Мне тоже надо сесть, чтобы не давить на него. Только не в кресло. И на диван тоже не сядешь: попробуй рассмотри, что у него на душе творится, если глаз не видишь. Опускаюсь на край журнального столика. «Не сиди на столе», — мгновенно реагирует мама в моей голове. Уйди, мама. Серьезно. — Что случилось в школе? — спрашиваю я, глядя ребенку в глаза. Надеюсь, я его не пугаю. Мне просто надо знать. — Ничего. Как я ни всматриваюсь, прочитать его мысли мне не удается. Стенка вернулась. Ладно, продолжим допрос. — Давно ты с собой лезвие таскаешь? Ребенок вскидывается: — Ничего я не таскаю! Конечно. А как же доказательства? Как же старательно искромсанный учебник? Я уже собираюсь заявить, что он врет, но это было бы слишком похоже на отца. А я не он. Я не стремлюсь загнать ребенка в угол, мне просто надо во всём разобраться. Он говорит, что не носит с собой лезвие. Ладно, допустим. Чем я откровеннее, тем лучше. Не надо расставлять ловушки, надо сразу предъявить факты. — Что-то не сходится. Чем ты учебник резал? — Ну, лезвием, — нехотя отвечает ребенок. Так, мы уже на полпути. — Откуда оно взялось? Ребенок пожимает плечами: — Из точилки. Вызываю в памяти образ точилки. Возможно ли вынуть из нее лезвие? Никогда не пробовал. — Серьезно? — Угу. Он не врет. По-моему, он вообще не стал бы мне врать. Молчать — запросто. Но обманывать? Я ему верю. — Целеустремленный ты… Так зачем было резать учебник? Он снова пожимает плечами, говорит как можно безразличнее:  — Захотелось. Понятно. Я — враг. Бой проигран, осталось сохранить достоинство. А ничего, что мы вроде как на одной стороне должны сражаться? Видимо, ребенок так не считает. — Ремень принести? — спрашивает он. Вот так, да? Я тебя спасаю, вырываю из лап кровожадных училок, а ты всё равно?.. Обидно. — Спасибо, пока не надо. Вообще не надо. Совсем. Никогда. Что я несу? — Почему? Да что ж ты настойчивый такой! Больше всего на свете мне хочется поставить эту ситуацию на паузу, просто уйти, заняться чем-нибудь другим. Вместо этого я говорю: — Потому что сначала было бы неплохо узнать мотив преступления. Блин. Блин, блин, блин! Опять на те же грабли? «Сначала» подразумевает «потом», а я не хочу никакого «потом». Вообще никогда больше. Хватит. — Зачем? Отстань. Замолчи. Не заводи меня своими вопросами в дебри, из которых я не смогу вырулить. — Затем. На это ему сказать нечего. Или просто собирается с мыслями? Подбирает формулировку, которую я уже не смогу отбить никаким маневром. Значит, надо пользоваться передышкой. И я пользуюсь, говорю: — Ладно, гуляй. Ребенок вдруг теряется, на секунду выглядывает из-за стены, чтобы спросить: — Сердитесь? Интересный вопрос. Наверное, нет. Не сержусь. Беспокоюсь. Еще немного расстроен. Злюсь только на себя, потому что думал, что этой стены уже никогда не будет. С чего я так решил вообще? И еще я обижен, что мне нет доверия. Эта обида расползается по мне ледяной паутинкой, сковывает горло, но я успеваю повторить: — Гуляй. Ребенок поднимается и уходит, и вид у него такой, будто это я сделал ему очень больно, а не наоборот. Пусть дуется. Это всё равно лучше, чем… Чем. Ладно. Потом как-нибудь наберусь храбрости и сформулирую эту мысль. Прислушиваюсь. Что он там делает? Плачет? Или, может, режет себя? Нет. Он не будет. Он не такой. Почему нельзя просто взять и рассказать, что там у него произошло? Хлопает одна дверь, потом, спустя пару наполненных шорохом одежды секунд, вторая. Ушел. Куда его несет? Включаю приложение, без удивления наблюдаю, как точка на карте движется по направлению к лесу. К Нике пошел. Допустим. Он же не вскроется на ее могиле? Он же не станет? Это же всего лишь собака… Это была его собака. Его единственный друг. Единственное живое существо, от которого ему не приходилось прятаться за невидимой стеной. Чёрт. Как бы мне ни хотелось побежать за ним, лучше всего просто оставить его в покое. Я для него враг. Он не захочет видеть врага на могиле своей собаки. Нужно уважать его желания, потому что иначе будет только хуже. Он сломается. Беру с полки первую попавшуюся книгу, пытаюсь читать. Он не вернется. Буквы разбегаются в разные стороны. Дислексия может случиться с человеком внезапно? На нервной почве, например. Перечитываю абзац снова и снова, пытаясь уловить смысл. Он вернется. Никуда не денется. И он действительно возвращается, о чем мне сообщают мои верные камеры. Сейчас закроется у себя и будет там сидеть до скончания веков. А вот и нет. Он заходит в гостиную, садится на диван, и я немедленно реагирую: — Я же говорил, чтобы ты не шлялся по лесу один. Интересно. Нападаю, а он едва зайти успел. Я что, тоже стену возвел? Зачем это? Он виновато, сбивчиво бормочет: — Я не один, я… — …с Никой, — договариваю за него я. У него все джинсы в грязи. Упал, что ли? Нет, конечно. Не упал. Воображение рисует мне во всех подробностях, как ребенок стоит на коленях у могилы и жалуется мертвой собаке на свою судьбу. Я отмахиваюсь от этой картинки, рассеянно отмечаю про себя, что джинсы явно не вписываются в деловой стиль. Интересно, сейчас за джинсы клюют так же, как в моем детстве? — Опять шпионили? — с обидой спрашивает ребенок. — Шпионят тайком, а ты знаешь, что я могу тебя отследить, — возражаю я. Как будто это меня оправдывает… — Ну и что теперь? Обида сменяется вызовом. Похоже, ребенок хочет поскорее с этим закончить. Уже, наверное, всё обдумал и смирился, но боится разнервничаться, если я стану тянуть. Я качаю головой, не зная, как получше сформулировать, и говорю просто: — Ничего. Он молчит, я молчу. Обычное положение дел. Может, попробовать еще раз? Спрашиваю: — Полегчало тебе? Ой. Его взглядом можно ножи точить. Он думает, я считаю его плаксой, бесхребетным нытиком, который закатывает истерики, чтобы вызвать к себе жалость. Надо уточнить, вот и всё. Он просто не понял. Говорю: — Я про учебник. Хочешь еще что-нибудь порезать? Закрывает глаза. Чтобы меня не видеть? Чтобы не расплакаться? Открывает глаза. Едва заметно качает головой. — И то ладно, — говорю я. — Что будем делать со школой? Видимо, ответ написан на потолке, причем очень неразборчиво. Ребенок внимательно изучает узоры на деревянной панели, потом говорит: — Не знаю. Можно я туда больше никогда не пойду? Значит, так плохо. Ну, я же и сам уже понял… — Нельзя, — говорю. — Если проблема в школе, можно ее сменить, но… Он прерывает меня: — Но проблема во мне, да? Я уже узнаю его тактику: быть на шаг впереди, успеть шарахнуться в сторону, чтобы не оттолкнули. Да хоть в пропасть, лишь бы самому, будто бы так и было задумано. Дурак малолетний. — Я этого не говорил. Он не сдается: — Но подумали. Пожалуй, подзатыльник пошел бы ему на пользу. Может, мозги на место встали бы. Наверное, и отец так рассуждал. Хотя я никогда не был такой занозой…. Вот здорово. Уже ищу себе оправдания. Ну и мразь же я! Сосредоточиться. Ответить. — Если ты умеешь читать мысли, можешь действительно бросить школу и податься в экстрасенсы. Но для начала потренируйся, потому что мои мысли ты прочитал неправильно. Ребенок неожиданно мотает головой: — Я не хочу менять школу. — Почему? — Потому что… Молчит. Подбирает слова. Жду. Говорит наконец: — Потому что это будет бегство. — А ты никогда не убегаешь от проблем, — говорю я. Откуда во мне столько яда? Отталкиваю, потому что думаю, что он меня оттолкнет. Знакомая тактика. — А я пытаюсь остановиться, — говорит ребенок. — Я не хотел, чтобы ты брал Нику. Это признание каким-то образом срывается с языка, я ничего не успеваю поделать. Я действительно не хотел ее брать? — Вы и меня брать не хотели, — говорит ребенок. — Вас разве кто-то заставлял? Мы не будем это обсуждать. Ты здесь, ты мне нужен, я рад, что согласился. И нам надо закрыть тему Ники. Я должен доказать свою непричастность к событиям последних недель. Я не виноват, я не хотел, чтобы так вышло. — Потому что она была старая. И потому что ты к ней привязался. Для тебя было бы лучше, если бы она сразу умерла. Разговор опять сворачивает не туда. Кажется, мы пытаемся друг друга ранить как можно больнее. — Вы тоже ужасно старый, — сообщает ребенок. — И для всех было бы лучше, если бы вы умерли. Вот, я же говорил. Каким образом мы оказались здесь? Мы говорим всё это назло или потому что молчать дальше невозможно? Прислушиваюсь к себе. Пожалуй, я действительно хотел бы, чтобы этих недель с Никой не было. Лучше бы он просто немного расстроился тогда, а не носил сейчас эту пустоту в душе. Лучше не иметь, чем иметь и потерять. Безопаснее. Безболезненнее. Если я говорю правду, значит, он тоже? Значит, он считает, что мне следовало бы умереть. Ну, вообще-то я понимаю. И даже разделяю это мнение, чего уж. — Я всё же постараюсь не умирать, пока ты здесь, — отвечаю я. Это тоже правда. Мне пока нельзя умирать. — Пока я здесь, — эхом повторяет ребенок. Он опять думает, что я его отдам? Конечно, думает. Я же сам ему сказал. А о том, что уже сто раз передумал, молчу. И продолжу молчать, потому что не смогу ничего толком произнести вслух. — Можете умирать, мне всё равно. Нет, вот он о чем. Разумеется. Все умирают, все его бросают. — Хочешь щенка? Идея возникает сама по себе и кажется вполне неплохой. — Что? — растерянно переспрашивает ребенок. Я терпеливо повторяю: — Щенка. — Нет! Кажется, идея плохая. Но почему? — Я больше не хочу никого хоронить. Не надо щенка. Ага. Вот почему. Ребенок, кажется, решил, что с него хватит. Он встает, чтобы уйти. Нет! Нельзя обрывать разговор вот так. Даже я понимаю, что нельзя. — Погоди, — говорю я. — Что-то я всё не о том. Если надо, режь учебники. Он растерянно мигает. — Что? Я торопливо продолжаю, пока мысли не разбежались: — Или рви бумагу, тоже помогает. Себя только резать не надо. Проблемы никуда не денутся, а шрамы на всю жизнь. Ребенок смотрит на меня широко раскрытыми глазами, потом резко прячется в свою скорлупу и уже оттуда говорит: — Вечно вы всё лучше знаете. Да, лучше. Слов уже не остается, а поток откровенности не желает иссякать. Я закатываю рукав, показываю ему шрамы. Шах и мат, ребенок. — Но зачем?.. Триумф испаряется. Что и кому я пытаюсь доказать? Нет, это важно. Я должен. — Это к делу не относится, — говорю я. — Тебе нужно знать только две вещи. Что шрамы остаются и что не начинать намного проще, чем бросить. — Но… вы же бросили? Это что, испуг в его глазах? Конечно, испуг. Наедине с шизофреником посреди леса. Любой бы испугался. — Бросил. А ты не начинай. Он смотрит на меня в упор, и мне становится неуютно. Что я еще могу сделать? И так уже разболтал все свои секреты… И зачем, спрашивается? — Я не хочу, чтобы вы умирали, — говорит ребенок. Прекрасно. Теперь он меня жалеет. Натягиваю рукав обратно. — Зря показал… Но у меня не было другого выхода, правда? Я должен был. Не надо жалеть. Просто забудем об этом раз и навсегда. — Я не поэтому, я вообще, — говорит ребенок. — Вы мне нужны. Чёрт. От этих его слов в горле противно щекочет. Как будто меня в последний момент выдернули из пропасти, поставили на ноги, как будто всё внезапно закончилось хорошо. Потом включается логика. Нужен? Что он несет? Я не могу быть нужен. Хотя… Если бы меня не было, он оказался бы в детдоме — в лучшем случае. А в худшем? Ладно, я понимаю, о чем он. Обернем всё в шутку. — За неимением лучшего, — говорю я. И ребенок подыгрывает, отвечает: — Если вам так больше нравится. Я притягиваю его к себе. Ненадолго, просто чтобы убедиться, что всё в порядке. Потом задаю вопрос, терзавший меня с самого его возвращения: — Как они тебя не сожрали за джинсы?