Худший случай

Из моих запястий прорастают нарциссы. Стремительными комьями пробегают по венам бутоны, выстреливают мертвыми желтыми цветами, вянут, виснут белесыми кишками. А потом всё рушится, расползается, как спугнутые зажженной лампой тени. Я просыпаюсь. И вижу вполне реальную тень в дверном проеме. — Ты что? Заблудился в темноте? Не знаю, почему мой сонный мозг формулирует вопрос именно так. — Вы спите, — говорит ребенок. — Уже нет. Окончательно отмахиваюсь от дурацкого сна, спрашиваю: — Что случилось-то? — Ничего. Я пойду. И он действительно уходит. Я собираюсь с мыслями пару минут, потом бреду в его комнату, включаю свет. Ребенок жмурится, прикрывает глаза ладонью. Он сидит на кровати, как будто окончательно бросил все попытки уснуть и решил просто дождаться утра. — Опять какая-нибудь гадость снилась? — спрашиваю я. Он медленно опускает ладонь, пожимает плечами. — Вообще-то мне тоже. Спасибо, что разбудил. Ребенок недоверчиво косится на меня, но ничего не говорит. — Пойдем. На кухне ночью неуютно. Мокрая ветка хлещет по стеклу, будто пытается зайти в дом, спасаясь от дождя. Надо бы задернуть занавески. Вода в чайнике шумит. Ребенок сидит на стуле и старательно расчесывает себе левое запястье. Я беру его за правую руку, отвожу ее в сторону, и он растерянно смотрит на красные полосы. — Не надо, — говорю я. Он скрещивает руки на груди. То ли прячет их от меня, то ли сам себя обнимает. Так или иначе, выглядит он отвратительно одиноко. К счастью, вода закипает. Я разливаю ее по чашкам, зависаю с чайником в руке, как будто проснувшись еще раз. В какой именно момент всё это стало моей жизнью? И как я вообще справляюсь? Справляюсь ли? Мысленно отматываю время назад, сравниваю. Ребенок уже не кажется мне лишним элементом декораций. Меня не бесит каждое его движение. Я не думаю о том, что он может что-нибудь сломать, занять, испачкать или просто потрогать без разрешения. Это странно. Нет, не так. Нынешнее положение вещей кажется мне как раз нормой. Меня удивляет не то, каким я стал, а то, каким я был. Мне даже не хватало ума сразу налить в чайник воды на две чашки. Меня бесило, что ребенок вешал куртку не на тот крючок. Я боялся совершенно не того, чего следовало бояться. Я упустил момент, я его оттолкнул. Если бы он переехал ко мне сейчас, я бы не облажался, я бы всё делал правильно… Вот только я и тогда хотел всё делать правильно. Ну, о пролитом молоке не плачут. Конечно, я сам себе основательно подгадил, но всё же еще не безнадежно загублено? Он же еще может… не ненавидеть меня? Именно так — не ненавидеть. Не будем завышать планку. — Мне снилось, будто у меня из рук растут цветы, — сообщаю я. — Да? Хм. Не получилось. Разумеется, не получилось. С какой стати ему доверять мне? Почему я даже на секунду предположил, будто он разоткровенничается, расскажет, что ему снилось? Такое только в дешевой мелодраме работает. — Вечно снится всякая ерунда, — неловко заключаю я. — Пойду дров подброшу. — Угу. Беру свою чашку, ухожу с ней в гостиную. Раздуваю угли, сую в камин еще пару поленьев потолще. Слышу, как звякает осторожно поставленная на журнальный столик чашка. — Мне снилось, что вы умерли, — буднично сообщает ребенок. Я аккуратно возвращаю кочергу на подставку, рассматриваю разгорающийся огонь. Что полагается отвечать? Не с твоим счастьем? Если рассказал, то не сбудется? Может, научить его дурацкому трюку с мытьем рук? «Куда вода, туда и сон». Бред. Никогда не понимал, кому будет лучше, если плохой сон окажется в канализации. И вообще, как же круговорот воды в природе? Нет, надо подключить логику. — Даже если я умру до твоего совершеннолетия, это не конец света, — говорю я. — Несколько лет потерпишь, потом вступишь в наследство… Хочешь, договорюсь с твоей теткой, чтобы взяла тебя, если что? Лариска — это всё же меньшее из зол. Отпишу ей дом в обмен на это. — Да ничего я не хочу! Ох, опять я что-то не то несу. Встаю, пересекаю гостиную — и как раз вовремя, потому что ребенок уже собрался уходить. Жестом удерживаю его, сажусь рядом и говорю: — Я не собираюсь умирать. Это просто сон. Как там говорится? Сны не могут причинить тебе вреда. — Вы не понимаете, — говорит ребенок. — Одно дело, когда у вас из рук растут тюльпаны, вы проснулись — и всё нормально… — Нарциссы. — А? — Нарциссы, а не тюльпаны. И всё я понимаю. Тебя пугает не сон, а вероятность, да? Он пожимает плечами. — Худший случай, — говорю я. — Что? — Всегда надо учитывать худший вариант развития событий. Допустим, я всё же умру в ближайшее время. И что тогда? Я не хочу умирать, но это не значит, что не умру. В худшем случае ты останешься без опекуна. И что? — И всё, — говорит ребенок, упорно отколупывая позолоту с чашки. — Не всё. Солнце не погаснет только из-за того, что я умру. Может, даже ярче светить начнет. Нет, этого говорить вслух не надо. — Тебе это снится из-за того, что ты боишься. — Не боюсь! — сердито выкрикивает он и повторяет уже тише: — Не боюсь. — Ну и тем более. Я завтра позвоню Лариске, всё ей объясню. Будет запасным вариантом, если я вдруг двину кони раньше времени. — Да что я вам, эстафетная палочка? Всё передаете и передаете из рук в руки… — Не передаю. Просто перестраховываюсь. В общем, смотри: даже если я умру, с тобой всё будет в порядке. Я всё устрою. Даже если мне ради этого придется уламывать Лариску. Даже если придется сочинить очень заковыристое завещание, чтобы она никак не смогла выкрутиться. По-моему, вариант идеальный, но ребенка это почему-то не устраивает. Он снова требует невозможного: — Обещайте не умирать. — Постараюсь. — Обещайте. — Не могу. Ребенок бросает на меня полный отчаяния взгляд, и я возмущаюсь: — Слушай, ты уже перегибаешь палку, тебе не кажется? Я чисто статистически не должен умереть в ближайшее время. И так уже… — Сбиваюсь, умолкаю, продолжаю: — Я вообще спал, никого не трогал, а ты меня уже похоронил. — Я не хотел вас будить. Извините. — Да иди ты… Ребенок снова порывается уйти, и я удерживаю его, вручаю плед: — Ложись спать. Я пересаживаюсь в кресло. Ребенок колеблется, но потом всё же укладывается на диван, отворачивается, чтобы меня не видеть, и бормочет: — А если и Лариска умрет? — Во-первых, для тебя она не Лариска, а тетя Лариса. Во-вторых, я почти уверен, что она бессмертная. Как Кощей. Ребенок фыркает в спинку дивана. Я зарываюсь рукой в его отрастающие кудри и говорю: — Если тебе так спокойнее, завтра же напишу список преемников. Позиций пятьдесят тебя устроит? Где их взять-то? Ладно, что-нибудь придумаем. Объявление дадим, в конце концов. Может, дом не сразу отписывать, а только по достижении ребенком совершеннолетия? Кто доживет, тот и получит. — Почему пятьдесят? — то ли растерянно, то ли просто сонно спрашивает ребенок. Да хоть сто. Лишь бы ты перестал бояться, что все умрут, а ты останешься. — Ну, не знаю… Сколько тебе до совершеннолетия осталось, года три с половиной? Если даже твои опекуны хором наплюют на статистику и будут умирать по штуке в месяц, пятидесяти человек хватит, чтобы ты так и не оказался в детдоме. — Я не хочу пятьдесят человек, я с вами хочу, — заявляет ребенок и предусмотрительно засыпает, пока я сочиняю ответ.