Худший случай

Наутро идея со списком кажется нелепой. Но нелепее всего то, что я на полном серьезе собирался звонить Лариске. Когда-то давно она стукнула меня по голове «Большой медицинской энциклопедией», и этого почему-то оказалось достаточно, чтобы я разлюбил ее. До того она была обожаемой старшей сестрой, недосягаемо взрослой, всемогущей, идеальной, а потом я вдруг сижу над коричневым томом, в падении раскрывшимся на статье про коклюш, и наблюдаю, как кровь из рассеченной брови капает на аккуратный список симптомов и на пустое желтоватое поле, прицельно щелкает по сбитому уголку переплета, пропитывая его красным. И вместе с кровью вытекает вся моя братская любовь. Мало ее, оказывается, было. На донышке. Глотаю кофе, морщусь. Сегодня у него особенно мерзкий вкус. Массирую затекшую от проведенной в кресле ночи шею, спрашиваю: — Ты как? Ребенок пожимает плечами. Вид у него не самый цветущий. Может, всё же взять и записать его к психологу? Пусть научат, как избавиться от кошмаров… А потом всплывут мои методы воспитания, ребенка заберут, и я останусь один. Допиваю кофе. — Я за дровами. — Угу. Интересно, он ждет, что я буду составлять список? Я теперь должен его составить? Почему-то мне кажется, что кругом ловушки. Если я сделаю вид, что вчерашнего разговора не было, ребенок решит, что я его обманул, надавал пустых обещаний. А если сяду писать список? Он же наверняка подумает, что я хочу от него избавиться, замкнется в себе… Или уже? Да почему всё так сложно-то? Сваливаю дрова в кучу возле камина, отряхиваюсь. Ребенок сидит на диване, уткнувшись в телефон. Хрен его разберет, дуется или просто устал. — Почту вчера забыл забрать, — говорю я. — Угу. — Схожу проверю, вдруг там счета. Можешь пока растопить камин? — Угу. Что опять не так? Что я сделал? Уже в прихожей слышу, как открывается дверца камина. Может, ребенок просто не выспался и хочет тишины, вот и всё. Не надо к нему лезть. Бреду к почтовому ящику, достаю стопку листовок, бесплатных газет и писем. Одно из них, подписанное крупным округлым почерком, вскрываю сразу же. Надо бы просто выбросить, но я не могу себя заставить. Мне надо знать, зачем она звонила. Может, это знак? Может, не зря я именно сегодня получил это письмо? Может, на все мои вопросы каким-то волшебным образом найдутся ответы? Это даже не письмо, а открытка с похабными ангелочками, исписанная густо-густо. Маме всегда есть что сказать, ей надо, чтобы ее речь заполняла и лилась через край, как дрожжевое тесто. Если бы открытка была размером с ватман, она бы всё равно всю ее исписала. «Здравствуй, мой хороший! Как у тебя дела? Как ты живешь там совсем один? Почему не пишешь совсем. Мы скучаем. У Папы с суставами плохо, руки не слушаются, а у меня сердце колотится. По врачам не пойду — боюсь! Они только навредят. Опять квартплату подняли, скоро по миру пойдем. А помнишь, как вы с Сереженькой строили крепость из диванных подушек? Диван мы на той неделе вынесли на помойку, у него ножки совсем сломались! Я плакала. Вас вспоминала. Это же прямо вы с ним на открытке — хорошенькие, кудрявенькие. Лариса шлет привет. Любящие тебя Мама и Папа». В горле как-то нехорошо колет. Не знаю, что меня выбешивает больше всего. То ли мамино настойчивое употребление заглавных букв где не надо, то ли ее невозмутимый диалог с пустотой и перекручивание фактов, то ли что она меня оплакивает, как мертвого… Вдруг нарастает уверенность, что она и Сережке шлет подобные открытки. С Лариской, наверное, лается по телефону, как обычно, а своим покойным сыновьям шлет письма, на которые они никогда не ответят. Такой красивый, тонкий, грустный жест… Она, наверное, рыдает от благоговейного восторга, когда пишет. Провожу рукой по следам влажных пятен, от которых едва заметно покоробилась толстая бумага. Меня это не касается. Быть зрителем в ее театре я отказываюсь. Но почему ни слова о звонке? Ладно, черт с ней. Проехали. Дома убираю открытку в шкаф, уже в гостиной просматриваю остальные письма. Ребенок сидит на полу возле камина и следит за разгорающимся огнем. Если бы он не моргал время от времени, можно было бы принять его за статую. Я перегибаюсь через него, приоткрываю дверцу камина, комкаю листовки и сую их в щель. Ком застревает, я открываю дверцу пошире, чтобы протолкнуть его щипцами, и объятая огнем бумага вываливается из камина. Долететь до пола она не успевает, потому что ребенок инстинктивно ловит ее — голыми руками. Заталкивает обратно в камин, по пути задевает дверцу, ойкает. Всё это не занимает и секунды. Я отодвигаю его в сторону, закрываю дверцу и только потом спрашиваю: — Обжегся? Он стискивает зубы, натягивает рукава до самых кончиков пальцев и мотает головой. Я помогаю ему подняться, веду на кухню, мысленно себя ругая. Какого черта я вообще полез со своими бумажками? Чем думал, когда открывал дверцу? Включаю холодную воду. Кажется, ожоги полагается сначала остудить, потом промыть, потом обработать мазью? Ребенок покорно закатывает рукава, подставляет руки под холодную струю. Вся эта ситуация до боли знакома. Я бросаю взгляд на ребенка и понимаю, что он думает о том же. По всему телу разливается противная слабость. Интересно, у меня тоже отнимутся руки? Эдакая вселенская справедливость… Каждому воздастся по делам его. Выключаю воду. Ребенок тянется к полотенцу, я останавливаю его. Беру холодные от воды ладони в свои, разглядываю. Пара волдырей и яркая, перемазанная сажей полоса — след от дверцы. — Кажется, ничего страшного, — говорю я. — Надо обработать. — Угу. Других слов не завезли, что ли? А может, он за ночь разучился говорить. Онемел на нервной почве. — Сядь. Он послушно опускается на стул. Я с большим трудом отыскиваю в секретере пузырек хлоргексидина, смачиваю ватный диск, начинаю оттирать сажу. Случайно задеваю ожог. Ребенок вздрагивает, со свистом втягивает воздух сквозь стиснутые зубы. — Прости, — поспешно говорю я. Я не буду вспоминать, как он барахтался на кресле, как бесконечной пунктирной линией резало воздух одно и то же заклинание: «Не надо!» Я не буду вспоминать, как он захлебывался рыданиями, как избегал меня. Я не буду думать о том, что мои руки просто обязаны отсохнуть. Я не буду думать о том, как чудовищно неправильно поступил. Я не буду… Не буду. Я повторяю: — Прости.