Худший случай

Ближе к обеду небо затягивает тучами. — Опять дождь будет, — вздыхает ребенок. И это его первые слова за сегодня. Угуканье не считается. — Угу, — на автомате отвечаю я. Ребенок отворачивается, теребит повязку на руке. — Перестань, — говорю я. — Извините. — И извиняться перестань. Не трогай повязку. Если расковыряешь ожог, шрам останется. Такое ощущение, что я налетаю на него, колю каждым предложением, как кончиком шпаги, а он даже и не думает защищаться. Я умолкаю. Тучи наконец не выдерживают собственной тяжести, начинают сыпаться на землю мягкими хлопьями. Снег. Некстати вспоминается, как я выдвинул гипотезу, будто снег идет, когда чёрт пилит сосульки. Я сам в нее не верил, просто идея показалась забавной. Не помню, может, образ ненавязчиво перекочевал в мою голову из книги Эффеля. Надо проверить, есть ли там подобная картинка. — Как рука? — спрашиваю я. Вечно у него что-то с руками. То полено, то гвоздь этот, то ушиб, теперь вот ожоги… — Нормально. — Ты обиделся, что ли? — Почему? — Откуда я знаю? Пожимает плечами. Потом как-то через силу говорит: — Нет. — А почему ты тогда такой… — Запинаюсь, пытаюсь подобрать слово. Подавленный? Угрюмый? — Какой? — Колючками наружу. Сначала мне кажется, что он не ответит. Потом — что скажет какую-нибудь гадость, уйдет и хлопнет дверью. Кажется, эти варианты пробегают тенями по его лицу, а потом он говорит: — Потому что я не знаю, чего от вас ждать. Я вас не понимаю. Ну, блин. А я тебя, можно подумать, понимаю. — Именно сейчас не понимаешь? — Нет, вообще. Тогда какого хрена всё было так хорошо, так почти нормально какое-то время? Где именно я оступился? — Если не понимаешь, всегда можно спросить. Решительно мотает головой. — Серьезно, спрашивай. Я отвечу. Только ни о чем неудобном, пожалуйста, не спрашивай, не задевай подживающие корочки, которые обнажат кровоточащие раны, если их сдернуть. — Кресла не будет? Почему-то этого вопроса я не ожидал, хотя следовало. — Нет. — Почему? — А надо? — Вы обещали отвечать. — Ну, во-первых, что-то этот метод не работает… Ребенок фыркает, будто я сказал что-то очень смешное. — А во-вторых, — продолжаю я, — в этот раз ты не виноват. Я же сунул бумажки в огонь… — А я их поймал. — Потому что дурак. — Значит, я виноват. — Нет. Повисает пауза, и я прямо чувствую, как ребенок считает, будто я давлю его авторитетом, потому что аргументов нет. — Я просто не вижу смысла, — говорю я. — Сама процедура отвратительная, потом ты на меня надуешься, ожоги от всего этого быстрее не заживут, а калечиться на ровном месте ты явно не перестанешь. Такой ответ тебя устраивает? Долго-долго о чем-то думает, потом как-то угловато дергает плечом, хмуро отвечает: — Устраивает. Я и не рассчитывал на радостные вопли и бурное выражение благодарности. — И это не значит, что у нас теперь анархия и безнаказанность, — уточняю я. — Пойду снег убирать. Ребенок поднимается с дивана вслед за мной. — А ты куда? Молчит. Смущение, разочарование и стыд на лице. Но теперь-то в чем дело? До меня доходит удивительно быстро: разумеется, помочь хотел. И что мне с ним делать? Прогнать? Или позволить истрепать в хлам волдыри, чтобы началось заражение, нагноение и прочие гадости? — Ладно, — говорю, — идем. Но к лопате даже не притрагивайся.