Худший случай

Онемение чувств — это нормально при шоке. Я не должен удивляться этому ватному кокону, который давит меня и душит, отсекая абсолютно все ощущения. Может быть, это такой сон. Нет, это точно не сон, я знаю, что не сплю. А если бы это был сон, что бы я делал? То, чего от меня хотят, разумеется. Я бы поехал домой, взял документы, а потом… Не нужно противиться системе. Сцепление в пол, зажигание. Первая передача, ручник. Всё как всегда. Посмотреть в зеркало. Очень важно всегда смотреть в зеркало, иначе можно создать аварийную… Какого чёрта он делал в этой машине? Как это вообще могло произойти? С кем он катался, почему? Посмотреть налево, теперь направо. Снова налево. Свободно, можно выезжать. У меня была одна-единственная задача — беречь ребенка. Не дать ему попасть в беду. А я что сделал? Не гнать. Расслабить пальцы, не сжимать руль до белых костяшек. Это не имеет уже никакого значения, но мне надо хотя бы сейчас всё сделать правильно. Забрать документы, съездить в морг на опознание, оформить разрешение на захоронение, выбрать гроб… А он верующий, мой ребенок? Наверное, нет, но я же не знаю наверняка… Он про Таню знал, а я про него — нет. Отпусти руль. Совсем отпусти. Вон какое замечательное бетонное ограждение, всё равно уже всё. Нет, нельзя. Меня ребенок ждет. Ну и что, что в морге. Там его тем более нельзя бросать. Я думаю, но не чувствую. Я не чувствую холода перил под рукой, не чувствую тепла из открытой двери. Ввожу код, но не чувствую кнопки под пальцами. Как будто половину меня отключили за неуплату. Спотыкаюсь о кеды, которые отпихнул в сторону сегодня утром, когда прибирал. Еще подумал, кажется, что носить кеды зимой может только идиот. Их бы убрать в шкаф до лета, если по-хорошему. Развел бардак, даже пропылесосить спокойно не дает… Нельзя пока думать, мне еще ехать. Против всякой логики захожу в его комнату, потому что если это сон, то он окажется там, удивленно поднимет голову от своего блокнота — и мне можно будет наконец проснуться. Проснуться, понять, что это было понарошку, выдохнуть… Пустота так материальна, что ее можно потрогать. И я трогаю — обложку блокнота, оставленного на столе; перекинутую через спинку кровати толстовку; свернувшийся на комоде собачий поводок. Вот оно, радуйся. Ребенок исчез, будто никогда и не было. Дом снова только твой, жизнь снова только твоя. Никаких забот, никаких хлопот. Получите, распишитесь. Кажется, я здесь целую вечность, а мне еще надо… мне надо… Аккуратно прикрываю за собой дверь, иду рыться в ящике с документами. Интересно, мой паспорт им нужен? Разумеется, нужен. Не отдадут же они ребенка кому попало. Прохожу мимо дивана, задеваю свисающий с подлокотника плед, и он соскальзывает на пол. Поднимаю его, встряхиваю, сворачиваю. Нужно, чтобы он был на месте, вдруг ребенку и сегодня приснится… Ненужный плед мягко падает на диван. Как же часто я буду спотыкаться о пустоту. Как на грани между сном и явью, когда бежишь — и падаешь в пропасть. Включаю сигнализацию, запираю за собой дверь. Будто из пустого дома можно что-то украсть. Сажусь за руль и мысленно вхожу в морг. Заставляю себя слушать шорох шин по замерзшему гравию. Нужен якорь, нужно держаться. Пытаюсь представить себе лицо ребенка — живого. Не могу. Вижу только труп с заострившимся носом и лиловой кожей. Смотреть на дорогу. Двойная сплошная под кашицей снега. Автобус по встречке. Его автобус. Только его там нет, нет, нет. Он в морге, вся семья медленно, но верно переезжает в морг, вот и я тоже — скоро. Двойная сплошная должна быть левее. Ну же, сосредоточься. Нельзя сейчас, ребенка же так и не опознают, похоронят без имени, сожгут в общем крематории, как предлагали сжечь Нику, а может, просто положат в холодильник и никогда не вынут, будут ждать, ждать, ждать, когда его опознают и заберут, а некому опознавать. Я спокоен. Я в трезвом уме и твердой памяти. Я сделаю то, что должен. Я должен. Таня, как можно было быть такой дурой? Да лучше бы ты его отцу отдала. Там бы он хотя бы не умер. Белые столбики, черные зубастые решетки, чахлые хвойные деревца. Это специально, чтобы максимально походить на кладбище, вызывать наибольшее отторжение? Тяжелый трупный запах чувствуется сразу же. Почему шок не отсек мое обоняние? Я оглядываюсь, тщетно ища кошку. Марта. Ту трехцветку звали Марта, она терлась о ноги ребенка, когда мы забирали из морга Таню. Здесь тоже должна быть кошка, как же без нее? Только кошки могут в таких местах оставаться живыми, а мне нужен кто-то живой, мне… Разумеется, здесь нет никакой кошки. — Вам кого? — спрашивает старик в комбинезоне, заметив мой растерянный взгляд. — Мне на опознание, — машинально отвечаю я. — ДТП. Старик понимающе кивает, говорит: — Только что подвезли. По лесенке и вниз, вторая дверь налево. Ребро его веснушчатой ладони рассекает холодный воздух. Я зачем-то вглядываюсь в морщинистое лицо, нахожу и там россыпь веснушек. Наверное, он был рыжим, пока не стал седым. Я спускаюсь по неровной лестнице, бестолково тычусь в двери, наконец нахожу нужную. Плетусь за санитаром. Конец неумолимо приближается. — Состояние тела, скажем так, неважнецкое, — говорит санитар, резко разворачиваясь ко мне. — Правый профиль будем опознавать, он получше сохранился. Высеченное из гранита лицо — наверное, мягкие на этой работе не задерживаются — вдруг становится почти человеческим. Санитар добавляет: — Смерть была мгновенная, он всего этого не почувствовал. Спасибо, мне намного легче. Мы подходим к уложенному на каталку клеенчатому свёртку, и я автоматически ищу в нем несоответствия с человеческой фигурой, пытаюсь угадать травмы под резкими складками драпировки. Санитар приподнимает уголок клеенки. Голова трупа, повернутая налево, как-то неестественно сливается с каталкой. Не может же быть, что вторая половина лица совсем плоская? Нос перерезан багровой полосой, будто кто-то решил его отпилить напрочь, да на полпути передумал. Кровь наспех вытерта со лба, но под волосами она уже запеклась коркой, и… Реальность вдруг делает кувырок. — Тихо, — говорит санитар, ловко подхватывая меня под локоть. — Пошли на воздух. Я вырываюсь, еще раз впиваюсь взглядом в лицо покойника и говорю, сам не решаясь в это верить: — Это не он.