Худший случай

Разумеется, на этом всё не заканчивается. Мне еще раз показывают этого чужого ребенка, переспрашивают, не выдаю ли я желаемое за действительное, уверен ли, учитываю ли все травмы. Я уверен. У трупа невнятные редкие брови, безвольный подбородок с ямкой, овальная родинка на шее. Разве это могло появиться от травм? И волосы у него совершенно прямые, и лежат совершенно не так… Тогда мне показывают остальных, хотя они оба блондины. Внимательно сравнивают обезображенные лица с фотографией в паспорте ребенка, нехотя соглашаются, что ни один из них не похож. Им было бы легче, если бы всё сошлось. Им не хочется загадок. — Но телефон-то его? Я не различаю лиц, перед глазами всё плывет. Кажется, народу в комнатке уже больше. В комнатке. А как мы вообще здесь очутились? Я теряю связь с реальностью. Это уже настолько перешло всякие границы, что я сдался. Кто-то пытается сунуть мне в руку сигарету, настойчиво вкладывает ее в непослушные пальцы. — Не курю. — Зря. Большая капля нарушает безупречную белизну сигаретной бумаги, впитывается в нее. Потолок у них протекает, что ли. Если ребенок не здесь, то где? Провожу тыльной стороной ладони по глазам. Еще раз. Вот что протекает-то. Наконец освобождаюсь от навязанной сигареты. Она нехотя отлипает от руки, и я почему-то вспоминаю все визиты к ветеринару еще из тех времен, когда у меня были собаки и кошки. Приносишь животинку на осмотр, ее ставят на стол, а она отчаянно потеет из-за стресса, и от ее лап остаются влажные следы. — Может, сто грамм? — предлагает кто-то. Кажется, не тот же, кто дал мне сигарету. Следующий. Это у них такая игра — приведи в чувство родственника погибшего. Тот, кто подберет ключик, выигрывает. И снова вспоминаю. На этот раз — КВН, на который меня потянули в студенческие годы. Одногруппники ломанулись к служебному входу, чтобы разжиться автографами. Отловили паренька из какой-то провинциальной команды, тот расписался в их тетрадях, а потом развернулся к своим товарищам, радостно вопя: «Я победил!» Оказалось, у них игра такая: кого первого попросили об автографе, тот и победитель. Мотаю головой: — Я за рулем. — Нельзя в таком виде за руль, — сочувственно цыкает еще кто-то. Я снова вытесняю их всех из сознания. Шелуха. Несущественное. Если ребенок не в морге, то где? Разве может быть, что он жив? Разве я заслужил? Отрывистая трель уведомления выдергивает меня в реальность. Я выуживаю телефон из кармана, но пальцы совсем не слушаются. Я с удивлением замечаю, что меня трясет, что телефон мой почему-то уже не в руке, а на полу. С полдесятка чужих рук тянется, чтобы поднять его, и вот он снова у меня. Наверное, камеру активировала синица. Это всегда синица, чертова синица, я не должен надеяться… Это он. Прокручиваю запись еще раз, убеждаюсь, что мне не мерещится. Что у него с лицом? Какая разница. Живой. Подключается следующая камера, та, которая смотрит на входную дверь. Ребенок садится прямо на холодное крыльцо, обхватывает себя руками. Да что с ним? Он не решается войти? Вот я идиот… Меняю приложение, отпираю замок. Потом отключаю сигнализацию. Наблюдаю, как ребенок поднимается, открывает дверь и исчезает в доме. — Он? Поднимаю голову. Они все склонились над телефоном, все напряжены, как будто это их жизни повисли на волоске. Они всё-таки не каменные. — Он.