Худший случай

— Мне надо домой. — Доедешь? Почему-то они все самым естественным образом мне «тыкают». Наверное, опознание покойников сближает. — Доеду. — Смотри, — говорит тот самый санитар, который показывал мне трупы, — чтобы мне тебя обратно не привезли. Еще недавно я мечтал о том, чтобы очутиться на его каталке, чтобы всё поскорее закончилось. — Постараюсь. Дорога домой дается мне тяжело. Вот этого всего слишком много. Слишком много сюжетных поворотов, слишком много кувырков сознания. Я так не умею. Шок уже прошел, теперь включается следующий защитный механизм. Я его узнаю и не боюсь. Я с ним жил много лет. Чувствую, как сковывает горло. Поначалу неприятно, но так надо. Изморозь, зародившаяся где-то в груди, разбегается по всему телу. Не думать. Не переживать. Так лучше. Я не могу больше тратить нервы, их и так не осталось. Но система дает сбой. Спокойствие, которое вполне могло бы держаться годами, почему-то исчезает, стоит мне только войти в дом. Я иду прямиком в гостиную, наверняка зная, что никого там не окажется. На самом деле мне, конечно, показали тот труп, просто мое сознание решило это отрицать. Я сошел с ума прямо в машине, придумал альтернативный ход событий, потому что не могу поверить в то, что ребенок… Здесь. У него разбито лицо. Я это уже видел на камере, всё правильно. Или это мой мозг выстраивает логику. Почему он здесь, если его телефон был в машине с трупами? Почему у него разбито лицо? Разбито и старательно отмыто. Стал бы мой мозг так изощряться? Как же хочется верить, что всё по-настоящему, что я не свихнулся, что меня решили помиловать… Но в такое верить нельзя, больнее будет падать. Нужно быть готовым к тому, что всё сложилось наихудшим образом — вопреки тому, что ребенок передо мной, что я вижу его собственными глазами. Мне бы подойти и обнять его, но я боюсь. Боюсь, что он исчезнет. Это не может быть моей фантазией. Это по-настоящему. Слишком много правильных деталей. Он не мог зайти в дом, потому что ключи носит в рюкзаке, а рюкзака при нем не было, я заметил. Если бы это был сон, детали менялись бы, перетекая ртутными капельками, но они остаются на месте. Увидев меня, ребенок встает, на секунду скривившись от боли, и я спрашиваю: — Где ты был? Он шарахается от меня. Нужно взять себя в руки. Спокойно. Спрашивает: — А вы? Я не могу об этом говорить. Я не буду об этом говорить. Я хочу забыть об этом раз и навсегда. — Ты первый. Я сажусь на диван, потому что стоять нет сил. Задеваю краешек пледа, который… Всё, хватит. Не надо об этом. Ребенок молчит. — Ну? — нетерпеливо говорю я. У него совершенно потерянный вид. А у меня? По мне видно, в каком аду я побывал? Наверное, нет. Я всегда такой: злой, мрачный, доминирующий, настойчивый. Как отец. Ребенок задыхается в моем присутствии. Бросает на меня растерянный взгляд, потом начинает рассказывать. Говорит немного невнятно, будто простужен. Это из-за расквашенного носа, разумеется. Спокойным, нелепо будничным тоном рассказывает, как выродки с дебильными кличками привязались к нему после школы, как он попытался сбежать, как остался валяться на мерзлом асфальте, когда они забрали его вещи и ушли. Я снова вспоминаю лица трупов и не знаю, нужно ли мне их ненавидеть или жалеть. Прислушиваюсь к себе. Не чувствую по отношению к ним ничего. Слишком мало осталось ресурсов. Мозг цепляется за маленькую деталь. Ребенок говорит, что собирался позвонить мне, что водитель автобуса дал ему свой телефон. Вот только мой номер он так и не вспомнил. Я вдруг понимаю скучную тетю Полли из «Приключений Тома Сойера» и ее метания. Когда Том, Гек и Джо ушли в пираты, а все думали, что они утонули, Том прокрался к тетке в спальню и оставил записку о том, что они живы, но потом передумал и забрал записку обратно. Кажется, она даже заполучила-таки это послание, но в детстве меня эти мелочи не волновали, я проскакивал страницы рассуждений, чтобы поскорее перейти к следующей порции приключений. Сейчас это вдруг становится важным. Тот факт, что ребенок всё сделал максимально правильно, что он хотел меня предупредить, что всё просто сложилось таким вот образом… — Значит, ты не мог мне позвонить, — говорю я, не спуская взгляда со своих рук. Только бы не оказалось, что и здесь потолок течет. Надо всё это забыть. Ребенку знать ни к чему. Купим новый телефон, новый рюкзак, новое всё. Проехали. Нет, не проехали. Меня это сожрет изнутри. А если расскажу, то это сожрет его. Я не должен. Это моя ноша. Я справлюсь. Я наконец решаюсь, поднимаю голову, встречаюсь с ним взглядом и говорю: — А я тебе звонил.