Худший случай

Я еще раз рассматриваю фотографию: ноги в кедах, балансирующие на перилах моста, лёд и чернота внизу. Какого чёрта я пообещал ему кресло? Я не хочу. Я категорически против. А вдруг он спрыгнул? Вдруг это прощальная записка? Надо позвонить. Но я не хочу его пугать. Да и толку от звонка? Если спрыгнул, то уже поздно, а если нет… Если нет, я могу его подтолкнуть, а я не хочу. И я не думаю, что он спрыгнул. Я начинаю подозревать, что всё это было нарочно. Что он нарочно огрызался, нарочно провоцировал, выпрашивал именно это. Зачем? Чтобы убедиться, что мне не всё равно? Очень может быть. Он же только и получает, что негативное внимание. Я сам виноват, установил такие рамки… Но что я упустил? Почему он такой… неприкаянный, что ли? Не подберу слово. Может, дело в розмарине? Как в тот раз, с мылом. Я же помню, как он психовал… Конечно, наказание, когда таковое следовало за преступлением, он принимал не совсем уж благосклонно, но это было как-то логичнее, завершеннее, чем повисшая неизвестность. Теперь он, наверное, думает, что мне на него плевать. Его именно отсутствие наказания нервирует. Кажется, я наконец врубился. Может, конечно, дело не в розмарине. Может, я просто не заметил какую-то мелочь, а его это грызет. Ладно. Раз ему так надо… Тьфу на него. Все нервы вымотал. И пусть только попробует после этого надуться. Иду у него на поводу, поступаюсь принципами, чтобы ему было хорошо… Нет, если честно, то это я самым глупым образом попался. Он мной играет, а я и не замечал, пока ловушка не захлопнулась. Надо было просто спросить. Если теперь отступить, он не только на мост, он на крышу полезет, чтобы проверить, остались ли еще хоть какие-то границы. Я должен помочь ему закрыть этот эпизод и идти дальше. Блин. Ну почему всегда я? Точка на карте не спешит двигаться. Может, он передумал. Может, утонул. Надо съездить за ним, вот что. Отвезти домой, а там видно будет. Может быть, удастся всё как-то разрулить. Часть меня переживает, как он там, жив ли. О чем думает? Что делает? С кем он? Может, его насильно толкнули на лед? Может, и на перила залезть заставили? Другая часть хладнокровно планирует. Ремнем он не отделается, слишком просто. Нужен шнур. И нужно всё заранее рассчитать, чтобы не поддаться панике. За сам факт бездумного хождения по перилам назло мне — допустим, тридцать ударов. Нет, сорок. Если считать, это не покажется безумным избиением, я буду знать, что всё под контролем, как бы он ни орал. Да он и не будет орать, мне кажется. Сам же выпросил… Да, пожалуй, это будет разумно. Сорок ударов. Я же не сильно… Я палач. А за то, что он заставляет меня исполнять эту роль, я спущу с него штаны и добавлю раз десять по голой заднице. Чтоб неповадно было. Десять багровых петелек. Это безумие, кто-нибудь, остановите это, я не хочу, я не могу, почему всё так? В конце концов, можно же словами через рот всё выяснить, нет? А его понесло на этот мост. И мне теперь не отвертеться. У него ведь зажили ребра? Давно зажили. Если он может скакать по перилам, то и через кресло перегнется, ничего с ним не случится. Сорок и десять. Это же пятьдесят, это же много… Надо, чтобы много. Надо, чтобы больно. Чтобы больше это не повторилось. И еще — надо убедиться, что всё именно так, как я думаю, что нет еще чего-то. Я оставляю машину на парковке и иду к реке. Во всех деталях представляю, как заглядываю в черные волны, а из-подо льда выплывает безжизненное тело, цепляется кудрями за коряги, смотрит в небо широко распахнутыми глазами. Да ну, что за фантазии… Вон же он. Сидит на скамейке, зажмурившись и подставив свою физиономию яркому зимнему солнцу. Еще и улыбается, гад… Улыбается. Всё хорошо. Он улыбается. Он живой. Он вздрагивает, когда моя тень падает на его лицо. Как всегда. В его жизни всё было прекрасно, но тут приперся я. — А, это вы, — говорит он. Что это, облегчение в его голосе? — Испугался? Не меня. Он явно рад, что это всего лишь я, а не… что там ему померещилось. — Потерял бдительность. Совсем не обязательно было за мной ехать, я бы сам вернулся. Впервые за долгое время он похож на нормального человека, которого ничто не гнетет. И мне от этого становится легко-легко, и я отвечаю: — Ну да, ближе к лету. Ты здесь уже третий час сидишь. — Серьезно? — удивляется ребенок. Нормальный разговор нормальных людей. Будто и не маячит впереди никакое наказание. Ребенок достает из кармана телефон, смотрит на часы. На экране мелькает фотография кресла. Вот и конец нормальности. Он быстро прячет телефон, краснеет. Я не хочу, чтобы ему было неловко. Я не хочу, чтобы он меня боялся. Я сажусь рядом с ним и спрашиваю: — Готов возвращаться? Он не здесь. У него блуждающий взгляд и непонятное, задумчивое выражение лица. Он как воздушный шарик с оборванной ниткой. Еще можно протянуть руку и поймать его, но надо поторопиться. — Ты что? — Ничего. Просто… — Мотает головой, будто в последний момент решил ничего не рассказывать. Встает. — Готов.