Худший случай

Всю обратную дорогу я пытаюсь считать его настроение, понять, найти зацепку. Мы молчим, и мудрее я не становлюсь. Уже в гостиной я решаюсь и спрашиваю прямо: — Что тобой руководило на этот раз? Он пожимает плечами: — Просто так захотелось. Значит, зацепок не будет. — Ну, раз так… Жестом прошу его проследовать к креслу, но он что-то сомневается, мнется. Передумал, что ли? — Давай, — говорю, — манипулятор, тебе же так захотелось… Ребенок незамедлительно выпускает когти: — Почему сразу манипулятор? — Потому что используешь меня для достижения своих целей. Ложись. Может, сейчас взбрыкнет. Может, сгоряча выложит, зачем это всё затевалось. Может, будет чудесное спасение, как в кино, когда петля на шее осужденного уже затянута, но тут веревку обрывает меткая пуля. Он начинает расстегивать брюки слегка дрожащими пальцами. — Оставь. Он понимает. Он прекрасно помнит шнур и протестует: — Не надо! Сам не хочу. Но разве у меня есть выбор? Разве ты мне оставил хоть какую-то лазейку? — Поздно. Он смотрит на меня так, будто всё ещё надеется, что взгляд может убить, если хорошенько потренироваться. Потом укладывается на подлокотник. Ерзает, устраиваясь поудобнее. Я выдергиваю шнур из розетки, оборачиваю его вокруг руки и говорю, чтобы не потеряться во всей этой процедуре: — Не надо так на меня смотреть. Доиграешься когда-нибудь… Ребенок приподнимается, бросает на меня еще один мрачный взгляд: — То есть это еще не доигрался? Ох, ребенок. Я мог бы рассказать тебе, каково это — раздеваться догола и медленно, мучительно медленно умирать под обжигающими ударами скакалки. Я мог бы рассказать тебе, каково это — стоять перед зеркалом и считать багровые петельки. Остановиться на шестидесяти трех, сбиться, потому что кое-где петельки не разглядеть, они слились в единые лилово-черные вздутия, их слишком много на одном и том же месте. — Пока нет. И не доиграешься. Что бы ты ни сделал, я не подвергну тебя таким зверствам. А это — не зверство? Пятьдесят — так уж далеко от шестидесяти трех? Во-первых, по голому телу будут только последние десять. Во-вторых, он же сам выпросил, разве я виноват? В-третьих… Хватит думать. Чем быстрее мы с этим покончим, тем быстрее можно будет начинать жить дальше. Размахиваюсь. Кресло почти полностью поглощает вскрик. Ребенок дергается, напрягается, расслабляется, укладывается ровно. Раз. Еще сорок девять. Господи. Два. Он весь сжимается от удара, мычит, сдерживая крик, потом как-то разом обмякает, дышит глубже. Может, благодаря этому он не начнет себя резать. Может, я его спасаю. Да, конечно, я у нас великий избавитель. Вообще-то это меня надо драть, а не его. Может, попробовать на себе самобичевание? Не такая уж и плохая идея. Петельки пройдут бесследно — в отличие от порезов. Сколько уже, четырнадцать? Пятнадцать? Сбился. Допустим, пятнадцать. Шестнадцать. Семнадцать. Максимально аккуратно, размеренно. Не надо торопиться, иначе боль будет невыносимой. Когда отец порол меня запланированно, а не сгоряча, терпеть было легче. Размеренность ударов успокаивала. Я был уверен, что он меня не убьет, даже если бьет очень больно. В спокойствии была нелюбовь, в ярости — ненависть. С первой парочкой уживаться легче, не так страшно. Только тоскливо. Интересно, ребенок думает, что я могу его убить? Двадцать восемь. Не думать. Двадцать девять. Вскрикивает чаще, громче и как-то прерывистее, что ли. Будто не может решить, кричать ему или плакать. Тридцать два. — Простите, что вам пришлось опознавать труп. Моя рука, уже занесенная для тридцать третьего удара, сама по себе опускается, будто ее обесточили. Ребенок всхлипывает и повторяет: — Простите. То есть вот это всё — из-за этого? Это его терзало? Из-за этого он сейчас рыдает? Но это же никак не может быть его виной, разве он не понимает? Он весь подрагивает, а его слёзы вот-вот зальют весь пол, и как хорошо, что у нас нет соседей снизу, вот бы они ругались, но пусть плачет, это ничего, ему нужно выплакаться, мне бы тоже не помешало… Крепко-крепко зажмуриваюсь, снова открываю глаза. Роняю шнур, протягиваю руку и глажу ребенка по затылку. Я всё испортил? Мы с ним всё испортили? Кажется, нет. Почти, но нет. Выкарабкаемся. — Дурак, — говорю я. — Какой же ты всё-таки дурак… — Я же случайно, — всхлипывает он. — На перила влез случайно? — Нет, тогда… на площадке. — Дурак, — повторяю я, сгребая его в охапку и усаживая на диван рядом с собой. — Разве ты виноват? — А кто? Ему, наверное, больно сидеть, но он не жалуется. Пытается выровнять дыхание и не сводит с меня глаз. Он ждет ответа. — Если кто-то и виноват, то я. — Вы-то почему? — А ты почему? Дергает плечом, отворачивается, с несчастным видом сообщает: — Я не убежал. И сдачи не дал. — Всем троим? Один? Это до смешного очевидно, но я всё же говорю вслух: — Виноват тот, кто напал, а не тот, кто не отбился. — Вы из-за меня в морг ездили, — говорит ребенок, безучастно разглядывая ковер. — Нет, ездил я из-за них. А из-за тебя мне скоро новую зарядку для ноутбука покупать придется. Неужели нельзя было просто сказать? — Неужели нельзя было просто догадаться? — сердито бормочет ребенок. — Ну, я же говорил, что я виноват, — заключаю я.